Пишем по назаниям произведений Трифонова

Александр Горохов

Старик

Приближался день рождения жены и Василий Степанович спланировал, как будет его проводить. Сначала пойдет на кладбище. Наведет порядок. Потом в церковь. Поставит свечки. На обратном пути зайдет в парк, где любили гулять. А уже потом приготовит что-нибудь вкусное, что любила Ирочка.

Так и сделал.

В парке, вместо старых скамеек, поставили новые, с полированными, покрытыми прозрачным лаком толстыми брусками и высокими удобными спинками. Вместо старого в трещинах асфальта положили гранитную плитку. Заменили фонари. Старик два года здесь не был, шел и удивлялся, как красиво стало: «Вот бы Ирочка порадовалась! Она любила здесь бывать, сидеть на скамейке. Весной - так, чтобы согревало солнышко, летом – наоборот, в тени. Как им было хорошо вдвоем. Это, наверное, и было то, что называют счастьем».

Он прикидывал, где стояла самая любимая их скамейка. Нашел. На ней кто-то сидел. Василий приблизился, разглядел – женщина читала книгу.

— Здравствуйте, разрешите присесть. Я вас не потревожу.

Женщина оторвалась от книги, взглянула на него.

— Господи, как она похожа на мою Ирочку, — подумал старик, — или показалось?

Женщина улыбнулась:

— Пожалуйста, присаживайтесь. Места много и очень удобно.

«Боже, и голос похож!» — Снова удивился Василий Степанович.

Ему захотелось прикоснуться к ней, взять за руку, обнять, вдохнуть пряный запах волос, сказать:

— Ирочка, как мне тебя не хватает. Как я скучаю без тебя. Милая.

Легкий ветерок колыхнул воздух, принес запах других, не пряных духов.

— Спасибо, — растерянно ответил старик. Неуверенно присел на край скамейки. Понял, что с женой было совсем не так. С ней было уютно, тепло и спокойно.

Встал. Сказал: «Извините». Пошел домой.

Вечером на кухонном столике поставил тарелочку. Две рюмки. Напротив себя маленький портрет жены. Помянул.

Лег спать.

Спина, вдруг, перестала болеть. Впервые лет за сорок. Ступни тоже. Шел легко, свободно. Дед Василий огляделся, потом посмотрел на себя. Руки не скрюченные, без артрозных шишек.

─ Я что, умер? ─ сказал он и пожал плечами.

Правое плечо тоже не болело, а рука свободно поднималась вверх, крутилась в суставе, не хрустела. Тело было упругим, сильным, Василий почувствовал, что если захочет – сможет полететь. Но рисковать, из-за приобретенной за долгую жизнь осторожности, не стал.

Он зажмурил правый глаз. Левый все видел! Много лет, левым мог разглядеть только кисть руки, если приближал почти к носу, а дальше двух метров видел размытые цветные пятна. А теперь видит! Все видит, как в детстве. Все!

─ Значит, тот свет все же есть, а я сомневался.

Вдруг вспомнил самое важное и увидел Ирочку, молодую, как тогда, впервые, когда вышел из лаборатории на третьем этаже, чтобы спуститься в препараторскую на первый, а она, красивая, красивая, только окончила медицинский университет и устроилась на работу, поднималась по лестнице. Увидел и влюбился. На всю жизнь. Только он думал, что на всю его жизнь. Ирочка была на девять лет моложе, а получилось на всю её жизнь. И вот сейчас снова увидел.

─ Ирочка, я что, на том свете? ─ Василий подошел к ней, встал на колени, начал целовать руки.

─ Нет, Васечка, ты на этом свете, ─ улыбнулась она, ─ это мы тогда были на том свете, а теперь всегда будем на этом.

─ Когда ты ушла, я много думал, винил себя, что часто не соглашался, настаивал на своем. Думал, что делаю правильно. Потом, когда тебя не стало, понял, какой же я дурак, но уже ни чего не мог исправить. Прости меня, родная. Я много раз говорил эти слова. Смотрел на небо, надеялся, что ты услышишь. Что тебе сча́стливо, хотел в это верить.

— Ну что ты, — опять улыбнулась Ирочка. ─ Я вспоминаю, как нам было хорошо. Плохое, если оно и было, не помню.

─ Я тоже. ─ Василий встал, обнял жену. Почувствовал запах её волос, почти забытый за годы одиночества и вдруг снова полыхнувший, высветивший в мгновение все, что было и за долгую жизнь вместе, и потом, когда жены не стало.

— Господи, каким глупым, бестолковым я был. Особенно по молодости. Сколько делал неправильно.

— А теперь? ─ Ирочка лукаво взглянула на него.

— Теперь,— Василий горько ухмыльнулся, — теперь я старый, хотя, должен заметить, остальное осталось.

─ Теперь ты не старый. ─ Она обняла его голову, погладила. ─ Здесь каждый выглядит таким, каким хочется. Мне двадцать восемь. А тебе, кажется, тридцать пять.

─ Это что же, я могу ненароком превратиться в младенца?

─ Господи, какой ты у меня дурачок, ─ засмеялась она. Взяла его за руку. ─ Пойдем, я познакомлю тебя с …

Она не успела договорить. Василий проснулся. Открыл глаза, но еще оставался там, с Ирочкой, в мире, где она теперь была. … Или во сне?…

Не смог определиться. Подошел к умывальнику, ополоснул лицо. Посмотрел в окно. Солнце еще не показалось. Сквозь тучи виднелись звезды, месяц, но небо уже серело.

─ Ирочка, ─ сказал Василий вслух.

Он давно не произносил имя жены. Любимое, нежное. Слезы поползли. Старик не мог и не хотел их сдерживать.

Подумал: «Хорошо, что никто не видит». Усмехнулся, сказал себе: «Дурак ты Васёк, старый дурак». Снова вспомнил сон и зарыдал в голос.

Когда часы высветили 7:00 встал. Пошел на кухню, поставил варить яйцо, наполнил водой электрический чайник, купленный еще когда Ирочка была с ним. Включил. Поспешил умываться, бриться, чтобы успеть вернуться на кухню, как раз к закипанию чайника. Делал ежедневные действия, по привычке, будто заведенная кукла, а думал – приснилось или нет.

Думал: «А может на самом деле, видел Ирочку?».

Так и не решив, вымыл после завтрака чашку, блюдце, ложку. Оделся. Вышел из квартиры. Долгий день чего-то делал. А сам ждал, чтобы лечь спать и снова встретиться с Ирочкой. Но встреча не получалась ни в эту ночь, ни в другие.

Через неделю он умер.

Татьяна Бирюкова

Старик

Сегодня старожил долго сидел на завалинке, положив руки на суковатую, отполированную до блеска палку. Никто не знал, сколько ему лет, да он и сам забыл, а может, просто не хотел думать о своём возрасте. Старик давным-давно проживал в этой деревне. Все его сверстники уже ушли в мир иной, а ему, видно, была уготована другая судьба. Вместе с другими ребятишками бегал когда-то по улице деревни – ей втрое больше лет, чем ему.

Рядом с храмом, построенным в восемнадцатом веке, находилась школа, но школу он не любил. На уроках было неинтересно, а на переменках его, самого маленького и болезненного на вид, обязательно кто-нибудь норовил стукнуть побольнее, или толкнуть, или подставить подножку. Только один из сверстников, его друг и сосед, всегда готов был защитить. Дружба деревенских мальчишек продолжалась всю жизнь, но вот недавно друга не стало.

Каждое воскресенье мальчик с удовольствием ходил с мамой в храм. Ему нравилось там всё: и аромат ладана, и песнопения – казалось, вместе с ангельскими голосами и он поднимается высоко-высоко, к небесам. Будоражили непонятные слова молитвы, ему подмигивали свечи, перед тем как погаснуть. Он слушал шёпот матери, просившей о помощи Пресвятую Богородицу, не понимая, о чём она просит. Тепло, уютно и одновременно страшновато мальчику внутри храма, а снаружи, куда ни глянь, с высоты холма простирались сады. В бело-розовом цвете они так красивы!

И эти сады, и звон колоколов, плывущий сквозь синеву неба далеко-далеко, – всё запомнилось так, как будто это было вчера, всё наполняло душу светлой радостью. Казалось, вот только протяни руку – и сорвёшь спелое душистое яблоко, но, открыв глаза, старик увидел перед собой лишь поле, заросшее сорной травой. Когда-то на общем для всей деревни поле сажали картошку, морковь. А потом, когда приходило время собирать урожай, они, мальчишками, вместе со взрослыми охраняли эти грядки по очереди, потому что ночью могли выкопать картошку те, кто её вовсе и не сажал. У костра одновременно страшно, ведь темнота подступала прямо к огню, но и радостно: всяким историям, которые рассказывали старожилы, не было конца. К утру костёр догорал.

Ни родных, ни близких у старика не осталось, только воспоминания. Солнце поднялось высоко, снова закрыл глаза, окунулся, как в воду, в свою долгую жизнь. Настоящее перемешалось с прошлым, и он не мог уже разобрать, где какое время и где он сам.

Юлия Пучкова

Голуби

Мальчишка лет девяти отламывал куски мякиша и, лениво раскрошив их в руке, бросал в одну точку на покрытый наледью асфальт. К трём голубям, первыми прилетевшим на завтрак, присоединились ещё четверо. Потом ещё целая стайка. Те, кто заняли места возле точки, клевали как оголтелые, остальные же неистово пытались добраться до желанных хлебных крошек. Лупя крыльями воздух, они чуть отрывались от земли и вставали другим, более удачливым собратьям, на спины. Продолжая бить крыльями, голуби травмировали и себя, и всех тех, кто находился рядом. И чем больше их прилетало, тем большее столпотворение царило на асфальте. Голуби уже построили трёхэтажную пирамиду, и нещадно пихали и клевали друг друга. А мальчишка хохотал и бросал всё новые и новые крошки теперь уже на головы и спины голубям, закрывшим телами и крыльями ту же точку. И чем неистовее голуби бились за еду, превратившись в серую вздымающуюся крыльями и головами пучину, тем громче он хохотал.

Неподалёку на скамейке сидел старик — он, как обычно в это время, вышел подышать свежим воздухом. Старик некоторое время наблюдал за мальчишкой, потом встал со скамейки и скрылся в подъезде. Вскоре он появился вновь, неся в руке пакет с пшеном. Он подошёл к бившемся в смертельной схватке голубям и тихо сказал:

— Что, сердешные, потеряли с голоду птичье обличье? Ничего. Такое бывало и с людьми. Страшно, когда человеческое обличие теряют сытые.

С этими словами он начал высыпать пшено в ладонь и, словно сеятель, широко разбрасывать его по асфальту, так что птицы больше не мешали друг другу клевать. А тем голубям, которые не отличались боевым нравом, старик подбрасывал зерно к самому клюву.

Очень скоро возле мальчишки не осталось ни одной птицы.

Старик закончил свою работу и с тихой улыбкой окинул стаю пернатых, которые, рассредоточившись по всей прилегавшей к подъезду территории, спокойно подбирали лежавшие на асфальте зёрнышки.

Услышав всхлипы, он обернулся — мальчишка стоял неподалёку и кулачком утирал слёзы.

— Ты чего ревёшь? — спросил старик. — Что голуби от тебя ко мне перелетели?

Тот отрицательно покачал головой.

— Значит, всё понял. А раз всё понял, не потерянный ты человек. Кто плохого не делал, на свете не жил. Заканчивай это мокрое дело, бери пакет — я ведь для тебя его прихватил и, вижу, не ошибся.

С этими словами старик достал из широкого кармана своей зимней куртки ещё один пакет с пшеном, надорвал край и, ласково глядя на удивлённого мальчишку, протянул ему. Тот поднял на старика глаза и вдруг расплылся в смущённой улыбке, а затем решительно взял пшено.

— Вон, гляди, — сказал старик, посмеиваясь, — новые страждущие прилетели.

Мальчишка с готовностью кивнул и, подойдя поближе к только что подлетевшим голубям, стал широко разбрасывать зерно, повторяя движения старика.

— Вот и славно, — сказал тот и, продолжая улыбаться, медленно пошёл к своей скамейке. — Будет у старика смена, — добавил он, когда мальчик уже не мог его слышать.

Елена Вадюхина

Судьба

Медленные ленивые волны накатывали на золотой песок Арамболя. Он играл на флейте, а она танцевала. Казалось, эта музыка и танец рождались из океана. Все сомнения, наставления, предубеждения и предупреждения исчезали из тела и разума девушки. Лёжа на остывающем вечером песке, он навивал на палец её золотой локон, рождая в голове новую мелодию, и она думала, что её судьба теперь навечно соединена с этим человеком. Жили они далеко друг от друга в суровой России, а свою судьбу нашли здесь, под горячим солнцем Индии.

Когда она вернулась домой, музыка ещё продолжала звучать в ней, и под её кистью, кистью художницы, рождались необыкновенные картины. Вскоре она поняла, что главное её творение внутри, оно развивалось в ней, и скоро ребёночек начал ворочаться, и эта новая близость оказалась настоящим счастьем. Она ждала своего странствующего музыканта, и он приехал, и даже присутствовал при родах. Но его призвание звало его опять в путь, и она с тоской и болью в сердце его проводила. Больше она его не увидела.

Долгие годы ожидания, трудности, нужда, и надежда, а потом она случайно узнала, что у него уже другая семья.

Когда сыну было четыре года, он впервые увидел пианино, подошёл и бойко заиграл ритмичную музыку, будто бы уже давно умел импровизировать на клавишах. «Гены», - испугалась мать. С тех пор она огораживала его от всякой музыки. Мальчик рос способным, занимался программированием и математикой, но втайне от матери играл на ударных инструментах в ансамблях.

После окончания сыном школы, она обнаружила на столе записку. Он отправился со своей музыкальной группой на выступление. «Судьба», - произнесла она горькое слово.

Прошло ещё два года испытаний матери: ожиданий, встреч, тревоги. Она уже смирилась с увлечением сыном музыкой, лишь бы получил нормальную специальность, не бросил университет. Но в каникулы он неизменно вырывался в странствия то на музыкальные фестивали, то просто в путешествия, но неизменно с музыкальным инструментом. Стремление познать свое истинное призвание наедине с тишиной и таинственным духом русской Шамбалы привело юношу в легендарный край Беловодья. Он брёл по берегу алтайского озера, интуитивно ища место для медитации. Тёмно-голубая вода, отражавшая чистое небо и синие горы, завораживала, он услышал таинственные звуки флейты, казалось, они рождались самим лесом, певшим песню любви озеру. Он шёл навстречу звуку, пока не увидел сидящего на бревне у кострища мужчину. Это он исполнял чарующую мелодию. Юноша сел рядом, достал гитару, и присоединился к музыкальной импровизации. Казалось, что они всю жизнь вместе исполняли эту мелодию, и когда мужчина смотрел на него, улыбаясь глазами, такими же золотисто-карими под длинными ресницами, как у него самого, он чувствовал, что знал его всю жизнь. и слышал эту мелодию ещё до своего рождения и даже как-то он снился ему в детстве во сне. А мужчина незадолго до того грустивший по потерянному по собственной вине сыну, глядя на юношу подумал, а не знак ли это судьбы?