Литературная лаборатория
"Красная строка"
Галина Талалаева
РАЗНЫЕ ВРЕМЕНА ЮРИЯ ТРИФОНОВА
Говорят, времена меняются. И в нашей стране, которая некогда справедливо называлась самой читающей в мире, читателей становится все меньше, а тех, кто хотел бы стать писателем, все больше. Статистика, дело тонкое. Спорить не станем. А прислушаешься к тем, кого волнуют высоты литературного мастерства, пусть в самых начальных подступах к нему, и поверишь, что ничего не потеряно, никакие времена не отнимут у нас желания видеть, слышать, делиться друг с другом сокровенным.
Мой слегка возвышенный тон оправдывают впечатления, пережитые на тематической встрече в московской библиотеке №2 имени Ю. В. Трифонова, приуроченной к столетию писателя.
«В разные времена настоящее выглядит по-разному» - так обозначена тема разговора. Участники литературной лаборатории «Красная строка», во главе со своим организатором, членом Союза писателей России Ниной Александровной Кроминой приняли приглашение и окунулись в осмысление творческого пути и произведений Ю. В. Трифонова, которые помогают глубже понимать историю не только нашей страны, но и каждого из нас.
Встречу открыла сотрудник библиотеки им. Трифонова Мария Вальдес; о творческой биографии писателя рассказала Лариса Викторовна Кравчук, член Высшего творческого совета Московской городской организации Союза писателей России; история создания и публикации самого известного произведения Ю. Трифонова «Дом на набережной» прозвучала в выступлении сотрудника библиотеки Екатерины Линевич.
Объём материала и значимость творческого наследия Юрия Валентиновича Трифонова убедительно говорит о том, что на таких предъюбилейных встречах мы могли бы услышать и еще услышим не одну самую высокую и, не сомневаюсь, справедливую оценку мастерства юбиляра, но мы получили больше. Наша встреча оказалась продолжением тех уроков, которыми Трифонов щедро делился со своими студентами на семинаре прозы в Литературном институте.
«Особенно важно, я бы сказал: бурнописание, страстнописание. Нельзя, решив посвятить себя искусству, выдавливать, как из тюбика, кусочками, полузасохшую пасту. В поисках своей темы, стиля, возможностей надо кидаться в разные стороны, пытаться пробовать одно, другое, третье. Редко, правда, но бывает, что человек сразу себя находит. И ещё надо уметь ставить себе большие задачи, даже непосильные, на грани невозможного. Спасти пишущего человека могут не отдельные листочки и тетрадочки, а груды исписанной бумаги. Не бойтесь быть графоманами, хотя графомания, на мой взгляд – это сало на литературных костях. Но, во всяком случае, непременно что-то выйдет – или шедевр или открытие правды о себе.»
Многое из сказанного Трифоновым на семинаре в Литинституте позже вошло в его книгу «Продолжительные уроки» и стало для его учеников духовным автографом наставника, написал Алексей Казаков в статье «Свидетель эпохи из «Дома на набережной». (1979 г.)
Прислушались к этим словам и участники нашей «Красной строки», потому что творчество – это всегда учеба, неплохой девиз по жизни, вне зависимости от сферы приложения сил.
Один из ярких и продуктивных студийцев «Красной строки» Сергей Мельников заговорил о композиции текста. «Трифонов втягивает читателя в историю, подавая её потоком воспоминаний, который может перемежаться и фантазиями, и предположениями, и ложной памятью, потому что к концу книги возникает чувство, что сам читатель был наблюдателем или участником этой короткой, но очень плотной эпопеи.»
А дальше С. Мельников, будто извиняясь, скажет – я не литературовед, терминами не владею, но представит развернутое построение произведения с ёмкими и конкретными примерами из текста. Непрямое говорение, несобственно прямая речь, гиперсписок, контрасты, поток сознания, инверсия, символизм и метафоры – приемы в палитре художника. А для слушателей это не только путеводитель по лабиринтам одного романа, но и писательская школа. И кто знает, какие ещё литературные загадки разгадает или создаст наш Сергей Мельников, а мы порадуемся его открытиям.
Ещё одно выступление хочется процитировать сегодня. Это поэт и прозаик Юлия Пучкова. Она анализирует формирование характера одного из действующих лиц романа, а мы слышим тревогу за тех молодых людей, которые подрастают сегодня рядом с нами, кому предстоит продолжить наш путь.
«Это произведение надо читать в школе, - говорит докладчик Ю. Пучкова. – В романе поднято море мировоззренческих вопросов, все этапы взросления, которые проходят подростки, особенно мальчишки. Тут и травля, и стадное чувство, которое может завести чёрт знает куда и даже привести к гибели. Ни у кого из нас не хватило бы на это терпения: и деление мира на своих и чужих, и трудные отношения отцов и детей, и наличие или отсутствие принципов, и предательство вольное или невольное. А человеком оставаться надо! Это всё нужно обсуждать с ребятами 9–10, а может даже 10–11 классов. Это книга жизни – мы видим, как три мощные силы, а затем и обстоятельства медленно гнут человека в сторону от нравственных принципов, а дальше он гнёт себя сам, движимый стремлением к безопасной, комфортной жизни. Показан процесс превращения обычного мальчишки в беспринципного урода, ищущего для себя выгоду в любой ситуации. Ориентиры добра и зла нужны подрастающему поколению. Нам, состоявшимся людям, не меньше. Убедительно, веско и непрямолинейно говорит о совести писатель Трифонов.»
О совести и чести радеет русская литература из века в век. И здесь так уместно прозвучали параллели и духовные связи в творчестве Ю. В. Трифонова и А. П. Чехова, которым посвятила своё выступление писатель, член Союза писателей России Елена Евгеньевна Яблонская. Её лекции хорошо знакомы слушателям лаборатории «Красная строка», но сегодняшнее сближение двух писателей прозвучало особенно трепетно и понятно тем, кому дорог родной язык, родная литература.
«Советский писатель Ю. В. Трифонов обращался к наследию Антона Павловича Чехова постоянно, - говорит Елена Яблонская. – Достаточно вспомнить такие его статьи разных лет как «Правда и красота» (1959), «Нескончаемое начало» (1972), «Книги, которые выбирают нас» (1976). В предисловии к двухтомнику Трифонова 1978 г. говорится о том, что тяготение писателя «к объективной манере повествования, представляющей читателю бесконечный простор для работы мысли» - от Чехова, а в том, как Трифонов тончайше даёт почувствовать, сказывается мастерство и такт художника, не даром бравшего уроки у Чехова». Трифонов «следует за Чеховым, впуская в произведение «поток жизни» во всей его полноте».
И пусть это определение «бытовая проза» не охладит интереса к творчеству Ю. Трифонова, ведь мы знаем, что в самые трудные минуты жизни будущий писатель, а тогда одиннадцатилетний мальчик напишет в своем дневнике: «Жизнь – страшная вещь, и в то же время – лучшая школа.» Исторические события, через которые прошли поколения советских людей, безусловно, определяли становление характера под духовным влиянием родных. А они были людьми творческими и мужественными, способными видеть свое участие в происходящем. Вот здесь-то и таится тот самый «ген писательства», который мы встретим в дневниках совсем юного человека. А его дисциплина перед страницей тетради, постоянная потребность записывать самое интересное лягут в копилку впечатлений, накапливаемых художником на протяжении всей жизни. Читая «Дневник Юры Трифонова», который был начат девятилетним мальчиком в 1934 году, помнишь слова уже состоявшегося писателя о том, что ничего придумывать не надо, только копить сюжеты, характеры, судьбы в поисках своего голоса, нужна точная передача «бытовых подробностей». При этом точность Факта побеждает самую яркую фантазийность сюжета и добавляет убедительности портрету литературного героя, этому учил своих студентов и сам следовал Юрий Валентинович Трифонов.
Рассказывая об этой замечательной встрече в московской библиотеке на Лесной улице, мне удалось остановиться на малой части вечера, в котором приняла участие литературная студия «Красная строка». Свое приветствие через время писателю отправили Лариса Кравчук, Анна Сатжи, Алена Кубарева, Александр Горохов, Сергей Крюков, Елена Вадюхина, Раиса Егорова, Татьяна Бирюкова и другие. Строки из романа «Дом на набережной» прозвучали в исполнении актёра театра «Голос» Евгения Касаткина. И кажется, мы почувствовали дыхание времени.
А мы, участники литературной лаборатории «Красная строка», ещё не раз откроем книги Ю. Трифонова, переживём его судьбу и скажем спасибо за твёрдость духа и трогательную любовь. Ведь именно так нам и дано рассказать о других и что-то понять о себе, проникая на крыле отведённого таланта «в горизонтали и вертикали прозы».
Татьяна Бирюкова
Юрий Валентинович Трифонов
(28.08.1925-28.03.1981)
С прозой Юрия Трифонова я познакомилась в начале девяностых, тогда прочитала «Дом на набережной». В то время мы с друзьями буквально глотали книги, которые принесла перестройка, передавая их друг другу. Всё было интересно, история представала совсем по-другому, многое раньше умалчивалось, многое удивляло, и вдруг открылось. Бурно обсуждали прочитанное, осмысливали, делились впечатлениями.
Юрий Валентинович Трифонов – одна из главных фигур литературного процесса 1960-1970-х годов., советский писатель, поэт, мастер «городской» прозы, ещё в школе заинтересовался литературой, сочинял стихи и рассказы. В 1944 поступил заочно в Литературный институт имени А. М. Горького, на отделение прозы.
Дебют Трифонова, как прозаика, состоялся в 1951 году и был блестящим. Дипломный роман «Студенты» был напечатан Твардовским в «Новом мире». То, что рукопись взял центральный литературный журнал, казалось необыкновенной удачей. Присуждение роману Сталинской премии стало ошеломительным успехом. Действие романа разворачивалось в послевоенной Москве, описанной с яркими деталями. В сюжете увлекательно переплетались личные отношения студентов с интригами преподавателей и разворачивающейся в институте борьбой с «космополитизмом», в которой комсомольцы играли не последнюю роль.
Молодой писатель давал интервью, ездил на встречи с читателями и выступал по радио. Началась звездная жизнь. Трифонов купил автомобиль, нанял шофера, отремонтировал семейную дачу и женился на красавице-артистке Нине Нелиной, которая и сама, и по статусу своей семьи занимала высокое общественное положение. Ее отец Амшей Нюренберг был уважаемым художником, комиссаром искусств в Одессе после революции, соратником Маяковского по Окнам РОСТА, культурным послом СССР в Париже, командированным туда в таком качестве Луначарским в 1920-е годы, и одним из основателей Союза художников.
В одной из анкет Юрий умолчал об аресте своего отца Валентина Трифонова в 1937 году как «врага народа», ему грозило исключение из комсомола. К счастью, райком общественную инициативу не поддержал и снизил степень наказания до выговора.
Тем не менее это был серьезный удар. К тому же читательский интерес уже переключился на другие литературные новинки. Спектакль, поставленный по книге «Студенты» в театре Ермоловой не получился. Деньги от премии истощались, Машину пришлось продать, а шофера уволить.
Перед Трифоновым встала задача – написать вторую книгу. Новая тема не находилась, да и не обо всем можно было писать. Главный редактор журнала «Новый мир», Александр Твардовский советовал: «Вы теперь должны поднять новый пласт. Поехать куда-то на стройку, на завод».
Трифонов вспоминал: «Надо было уехать. Все равно куда, все равно как, самолетом, пароходом, на лошади, на самосвал, но уехать немедленно. Почему мне стало так худо – это другая история».
Трифонов с рождения принадлежал к советской элите. Его отец Валентин Андреевич был профессиональным революционером, с братом Евгением они вступили в партию большевиков уже в 1904 году. Отец находился вместе со Сталиным в Туруханской ссылке, участвовал в создании Красной Армии, был торгпредом в Финляндии. Трифоновы жили в знаменитом «доме на набережной» напротив Кремля и имели дачу в правительственном поселке в Серебряном Бору. После ареста отца в 1937 году семья осталась с бабушкой по линии матери Татьяной Словатинской, которая тоже задолго до революции вступила в партию и принимала на своей конспиративной квартире в Петербурге и Ленина, и Сталина, а впоследствии работала в секретариате ЦК. Бабушка была предана большевизму так, что ни расстрел зятя Валентина, как врага народа, ни 8 лет лагерей дочери Евгении Лурье (матери писателя), ни уничтожение многих соратников по партии не поколебали ее преданности большевизму. Семья жены Трифонова также была абсолютно лояльна, а сама Нелина была солисткой первого театра страны и членом партии.
Выбор тем ы нового произведения был для молодого Трифонова ограничен. Память о репрессированных родителях делала революционную тему и слишком болезненной, и слишком рискованной. Не побывав на передовой Юрий Валентинович не мог состязаться с писателями-фронтовиками. Оставалась трудовая тема, которую надлежало воплощать в стандартах социалистического реализма. Ее следовало раскрывать масштабно и по-пролетарски, то есть герои – рабочие, труд – сродни подвигу, а свершения – на общегосударственном уровне.
Выбор Трифонова пал на Туркмению, где строился Большой Каракумский канал. Там решались задачи не только освоения пустыни, но и культурного развития региона в свете национальной политики партии. Тяжелейшие условия труда порождали производственные конфликты, на которых можно было построить крепкий сюжет. Удаленность от Москвы и экзотическая романтика вселяли надежду, что можно будет обойтись без излишнего политизирования.
Идея орошения пустыни, поворота рек была очень древней. Как высокопарно выражались люди Востока: «Поворот Аму-Дарьи из Арала в Каспийское море – вековая мечта туркмен». Правда, никто не мог предвидеть последствий – обмеления Аральского моря и экологической катастрофы.
Я жила в Туркмении и эта тема мне знакома. Ранее, когда ехали на поезде в Москву, то проезжали по территории Узбекистана и Казахстана, тогда Аральское море буквально подходило к железнодорожным путям и видны были лодки и паруса, это была середина 60-х годов. Последний раз я проезжала по этому пути в конце 90-х, море отступило очень далеко, его из окон поезда видно не было, куда ни глянь лежал песок. Море и реки, его питающие, Аму-Дарья и Сыр-Дарья, очень обмелели.
В начале 1950-х годов люди искренне верили, что будущий канал полностью изменит жизнь республики, превратит пустыню в цветущий сад». Юрий Трифонов тоже в это верил.
«Мотался по Каракумам на вездеходах, на верблюдах, на маленьких самолетиках, знакомился, узнавал, записывал, пытался написать сначала в виде рассказов.
Зимой донимали холода и ветры, а с весны начиналась другая мука. Все живое в пустыне пряталось от жары, змеи и суслики дремали в норах, ящерицы зарывались в песок. Стоило подержать ящерицу пять минут на солнцепеке, и она варилась живьем.
Люди работали. Кабина экскаватора накалялась, как котел на огне, за рычаги голой рукой не берись. И ветры каждодневные, еще страшней, чем зимой: палящие, крутыми волнами набегающие из афганского пекла. Так и звался этот ветер – «афганец». Песок от жары делался легким, крошился в пыль, и «афганец» носил его над пустыней несметными тучами. Иногда небо вдруг меркло, как во время затмения, песок тоннами поднимался ввысь, свистел, грохотал, бешенствовал, опрокидывал навзничь, заполнял все и вся своим затхлым, удушающим запахом, и сквозь его темную, ураганную толщу солнце едва мерцало, наподобие бледной луны».
Тысячи людей и сотни машин работали на всей четырехсоткилометровой трассе, разделенные на два отряда: один шел с востока, ведя за собой амударьинскую воду, другой пробивался ему навстречу посуху, со стороны Мургаба.
Сначала писал рассказы и пытался напечатать, но были трудности. В одном из рассказов упоминалось землетрясение, произошедшее в Ашхабаде в 1948 году, истинный масштаб и число жертв его умалчивалось. Рассказ был отвергнут всеми журналами и радио. Да, я помню, это так и было.
Юрий Валентинович писал: «Мы идем по городу, обезображенному страшной бедой. Говорят, когда-то он был красив. Говорят, что он был необыкновенно зеленый и уютный. Зелень осталась. Деревья стоят на земле гораздо прочней, чем дома. Великолепные тополя, мощные акации и шатровые, раскидистые карагачи в уборе гремучей, тусклой от пыли листвы стоят на своих местах, где они были посажены полвека назад. Ужас той ночи пронесся мимо них. Исчезла или же навсегда изменилась жизнь, журчавшая под их сенью, и остался от нее окаменевший бред, мираж: кирпичный мусор бывших домов, забитый травой и пылью, изломы бывших тротуаров. Как хорошо быть деревом! Как хорошо ничего не помнить! Весь город лежит во тьме, а над головой – цветущее яркими звездами небо. Оно кажется живым от звезд, оно переливается, искрится, в нем бродят свечения, голубоватые и серебряные, колышется беспредельный свет, оно светлое. И только на южном краю темно и беззвездно. Там горы. Сейчас они черные, как земля, по которой мы идем». Рассказы были собраны в книгу «Утоление жажды»
В 1966 году по мотивам романа Юрия Трифонова «Утоление жажды» на киностудии «Туркменфильм» вышел 2-х серийный чёрно-белый фильм, поставленный режиссером Булатом Мансуровым. В кино главного героя старого рабочего Марютина , у которого был конфликт с Нагаевым – экскаваторщиком, играл Борис Алейников. Эта роль стала его последней ролью в кино.
С судьбой этой большой стройки тесно связаны судьбы многих героев фильма: корреспондента Корышева, вскрывающего ложь показушных клеветнических статей своего коллеги Зурабова; талантливого молодого инженера Карабаша, передовые методы строительства которого находят поддержку у начальника стройки Ермасова, озлобившегося старого инженера Хорева, который из зависти к Карабашу пишет доносы на него и Ермасова.
В туркменских рассказах впервые стало формироваться кредо Трифонова: в каждом человеке столько же плохого, сколько и хорошего. Он, не идеализируя своих героев, сочувствовал им. Так же он видел и себя, и своих близких, которых изображал в своих произведениях без упрека, но и без снисхождения. В рассказе «Очки», вошедшем в роман, заявлена позиция автора. Казалось бы, отрицательный персонаж, но первым приходит на помощь и бросается спасать девушку, попавшую в песчаную бурю. Хорошее и плохое, так и следовало видеть людей.
Пока Трифонов собирал материал для романа в стране произошли изменения: смерть Сталина и XX съезд партии. Началась знаменитая «оттепель». Читатели переключились на другие темы и Твардовский на других авторов. Когда Трифонов принёс в «Новый мир» свои рассказы, то Твардовский, который выписывал ему командировки в Туркмению, оказал Трифонову прохладный приём. Рассказы с тонким психологизмом и своеобразным колоритом вместо трудовой темы, Твардовский отказался печатать. Уязвлённый и разочарованный Юрий отдал свои рассказы в журнал «Знамя» и уже на 6 лет он стал автором в этом журнале. Прервавшиеся отношения Твардовского с Трифоновым возобновились после выхода в свет документальной повести «Отблеск костра», после трагической гибели его жены Нины Нелиной в 1968 году
Долгие годы его связывала дружба с редактором журнала Софьей Разумовской. Софья Дмитриевна отличалась врожденным чутьем к хорошей литературе и умением добиваться от писателя максимального результата.
Хотя во время войны Трифонов работал на авиационном заводе и хорошо знал жизнь рабочих, он до конца с ними не сроднился. Много времени он провел и на стройке в пустыне, в экспедициях и в провинциальных редакциях, но все же и там ощущал себя временным гостем: У меня всегда щемило сердце, когда я встречался в пустыне с людьми, которые обязаны были там жить и работать долгие месяцы, годы. А я, едва познакомившись, быстро прощался с ними и уезжал навсегда. Мне казалось, что я чем-то виноват перед ними. Я слишком быстро прощался.
В романе «Утоление жажды» в центре повествования громадная стройка, вокруг которой объединялись романтики-энтузиасты. Освоение новых территорий, привлечение молодежи, осуждение стяжателей и карьеристов – все эти темы соответствовали жанру производственного романа. Одновременно целые разделы были посвящены истории пустыни, происхождению идеи строительства канала. В книге существовал еще третий пласт, куда можно отнести размышления автора об историческом времени, о трагедии поколения его родителей и драматичных поворотах собственной судьбы.
Самыми живыми и правдивыми оказались эпизоды, основанные на личном опыте. В них угадываются персонажи из близкого окружения Трифонова: интеллигентные люди, преимущественно из Москвы, журналисты, инженеры, геодезисты, биологи (биологом была и его сестра Татьяна Трифонова). Их он понимал и показывал лучше всего.
В характер журналиста Корышева, от лица которого ведётся повествование, Трифонов вложил много личного, он также как автор оказался сыном врага народа. Трифонову был близок и другой персонаж – фотограф Кузнецов, который, вернувшись из немецкого плена, не мог найти места в жизни. Отверженность испытал и автор Трифонов.
Вероятно, похожие личные обстоятельства определили характер самого Трифонова. В жизни он был сдержанным, немногословным и даже немного мрачным человеком. Но это были скорее приобретенные, чем врожденные качества. Его молчаливость объяснялась тем, что сначала в школе, а позже в институте ему приходилось многое утаивать, в первую очередь арест родителей. Поэтому ему нелегко было раскрывать свои чувства перед посторонними.
*
Роман был наконец напечатан. Критика и публика восприняли его довольно сдержанно. Это был первый роман о туркменском канале, но написанный не туркменом. Автор хоть и понимал пустыню, но воспринимал ее слишком отстраненно. Он добросовестно описывал строительство и судьбы рабочих, но темой проникся не до конца. Некоторые персонажи имели чисто условный характер. Много было написано о Москве и москвичах, но при чем тут тогда Туркмения? Было восхищение грандиозной стройкой социализма, но и пессимизма хватало с избытком. Роману недоставало цельности.
Среди тех, кто откликнулся рецензией на книгу «Утоление жажды» оказалась будущая вторая супруга Трифонова редактор издательства «Политиздат» Алла Пастухова.
Туркмения много дала Трифонову. Отдаленность от Москвы способствовала свободному выражению мысли без постоянной оглядки на цензуру. Дистанция извиняла проявление нелояльности, которая порою прочитывалась у него между строк. Всегда можно было сослаться на то, что отрицательные эмоции были навеяны непривычной обстановкой.
Из слов Трифонова следовало, что он придавал своим путешествиям гораздо более серьезное значение, чем было принято думать. Свою юношескую страсть к туркменской пустыне он сравнил с любовью к женщине. Нельзя было отказаться от собственных увлечений, надежд, заблуждений. Тут он был тверд:
Ради этого Трифонову стоило ездить в Туркмению.
В пустыне Каракумы время замерло. В ней почти физически ощущались следы веков. Пустыня представлялась Трифонову большими песочными часами. Вечное движение песка было жизнью. Сам песок служил символом смерти. Песок перетекал во время, а время в песок:
«Когда идешь по бархану вниз, ноги погружаются в песок до щиколоток. Это похоже на ходьбу в воде. Тихо шуршит, струится белый песок, пластами сползая вниз. Мне кажется, что я погружаюсь в вечность, плыву в песке огромных песочных часов. Цивилизация и царства, орды завоевателей, народы бесчисленные, как песчинки, — все перемолото временем, все превратилось в тихо шуршащий, белый, безмолвный песок…
От этих мыслей возникает исподтишка чувство приятного превосходства. Черт возьми, моя очередь еще не скоро!..
Шуршит и льется песок в песочных часах вечности, и мы не замечаем этого, как не замечаем, например, вращения земли. Но иногда бег времени становится поразительно ощутимым, и вдруг мы слышим его, как нашу кровь, стучащую в висках».
-------------------------
После публикации романа «Утоление жажды» Трифонов повернулся к совсем к другим темам: исторической преемственности, нравственным конфликтам и неоднозначности моральных оценок, к тому, что сделало его по-настоящему выдающимся писателем. Завершением азиатской эпопеи Трифонова можно считать его рассказ о Монголии «Ветер» (1970). В романе «Утоление жажды» шла речь о «нехватке воды», о жажде справедливости и свободы после смерти вождя, а новый рассказ – о нехватке воздуха, о потере надежд, подразумевались суровые действия против диссидентов. Иносказательная манера прозы Трифонова продолжалась.
В документальной повести «Отблеск костра» Трифонов пишет; «На каждом человеке лежит отблеск истории. Одних он опаляет жарким и грозным светом, на других едва заметен, чуть теплится, но он существует на всех. История полыхает. Как громадный костёр, и каждый из нас бросает в него свой хворост».
Наверное, здесь надо закончить.
-------------------------------------------------------------------------------------------------
Отец писателя Валентин Андреевич Трифонов стоял близко к костру, раздувал его пламя и сгорел в этом пламени. Жизнь его Юрий проследил по документам: письмам, запискам, телеграммам, протоколам, газетам, письмам, заявлениям, картам, листовкам, которые сохранились в личном архиве. Профессиональный революционер, большевик, прошедший тюрьмы и ссылки. Отец писателя вместе с братом Евгением в 1904 вступил в партию в Ростове. Лучшие годы с 17 до 26 лет провёл в ссылке, в Туруханске, а брат Евгений в Тобольском централе, на каторге. Каторга – это не ссылка, там заключённые находятся все время в кандалах. Каторга придумана была для убивания духа, а дух- сопротивлялся. Евгений Трифонов писал на каторге стихи, а потом в Александровском централе, куда его перевели в 1913 году. Тоненькая книжка этих каторжных стихов «Буйный хмель» вышла после революции. В стихотворении «Утро» он пишет
Звонок поднимет нас в ноябрьской мутной рани,
И свет чадящих ламп сметёт обрывки грёз.
И окрик бешеный, и град площадной брани…
Пора вставать, – эй, подымайся, пёс!
«Человек отдельными поступками не измеряется»
В романе Юрия Трифонова «Старик» Шигонцев и Данилов читают стихи Егора о каторге: «Звонок подымет нас в ноябрьской мутной рани, / И свет чадящих ламп сметет обрывок грез...» Прототипом комиссара Данилова был Валентин Трифонов, а Егора Самсонова — Евгений Трифонов. Это он, вернувшись в Петроград, возглавил милицию путиловцев, это его стихотворение «Утром»,
В повести «Отблеск костра» Юрий Трифонов называет участников Туруханской ссылки: Свердлова, Дубровинского – соратника Ленина, Сталина и других. Трифонов пишет не только об отце, но и его ближайших друзьях, таким другом был Арон Сольц, уроженец Вильно, который в 1937 году, когда начались Сталинские репрессии, стал требовать доказательства вины тех, кого называли «врагами народа»., в том числе по делу Валентина Трифонова. Он не верил, что Трифонов враг народа. Пытался добиться приёма у Сталина, с которым работал в питерском подполье и спал на одной койке.
Подробно пишет Юрий Валентинович о своей бабушке Татьяне Александровне Словатинской по матери и её квартире в Петербурге на 16-ой линии Васильевского острова, квартира стала конспиративной, а бабушка была членом парии с 1905 года. Несколько дней на этой квартире прожил Сталин, партийная кличка его Василий. По её воспоминаниям, в 1912 году Сталин много писал и руководил кампанией по выборам в Думу. Бабушка была у него связной, выполняла поручения по связям с людьми, передавала документы., была секретарём на собрании, которое вёл Сталин у неё на квартире.
В 1913 году Сталина арестовали, в то время он жил на квартире Малиновского, Сталин подозревал, что он его и выдал. Провокатор Малиновский после революции был расстрелян по приговору партийного суда.
Воспоминания бабушки Юрия Трифонова были написаны ею в 1957 году незадолго до смерти. О Сталине уже много было сказано на 20 съезде, но отзвука боли: от разрушенной Сталином семьи – погиб зять,8 лет отбыла в ссылке дочь, сын Павел был сослан – нельзя было найти в воспоминаниях. Слепая вера или привычка к конспирации?
Долго колебался Юрий Трифонов помещать её воспоминания в свою книгу, но у него идея – написать правду, какой бы жестокой и страшной она не была, перевесила.
А правда ведь пригодится – когда-нибудь!
Елена Вадюхина
Мое впечатление от повести Юрия Валентиновича Трифонова
«Долгое прощание»
Сразу скажу, что эта повесть является первым произведением Юрия Трифонова, которое я прочитала. Почему я выбрала это произведение?
Потому что меня привлекло название. Не правда ли, в жизни, наверное, каждого их нас было долгое прощание с кем-либо или с чем-либо. Неважно, по какой причине, но это всегда драма. Потому что прощание – это всегда драма, а долгое – это уже длинный сюжет с рефлексией, сомнениями и страданиями. Итак, я поддалась чарам красивого названия и погрузилась в чтение. Сначала я предположила, что главная героиня Ляля будет долго прощаться с театром, но оказалось всё сложнее. В конце сюжета на главное место вышел сожитель Ляли Гриша Ребров, и уже сюжет прощания оказался его прощанием.
Но, наверное, сюжет – не главное в повести, и не главное в моих впечатлениях. Первое, что было интересно, это погружение во времена молодости родителей глазами очевидца. Основное действие происходит в 52- м году. В это время моя тётя, учившаяся на филологическом факультете в пединституте, получала маленькую стипендию, и не могла даже туфли купить, но в тапочках часто бегала на оперу в театр. Слово ТЕАТР было священно. А в повести театр показан изнутри как гадюшник, где никто никого не уважает и не ценит, друг другу завидуют и лицемерят. Эта театральная изнанка больше напоминает театральный мир из рассказа Куприна «Как я был актером», выходит взаимоотношения в советском театральном коллективе ничем не отличались от дореволюционных. Такой же гадюшник, как и в прежние годы. Другое мое впечатление о действии повести никак не соответствовало моим детским воспоминаниям. Я не помню среди соседей и родственников ни одной супружеской пары, жившими вместе и не зарегистрированном браке. Но поскольку первая жена Трифонова, была оперной певицей, ему виднее о нравах, царящих в бомонде. Одна деталь конца войны стала мне интересна, это удовольствие, которая получила Ляля, заев мороженым душевную драму. Это было по версии автора первое в свободной продаже мороженое, появившееся на исходе войны. Я заинтересовалась историей этого вопроса и узнала, что даже в самые суровые годы войны производство мороженого не прекращалось, но объемы, конечно, существенно сократились и выпускали его без упаковки, оно раскладывалось ложкой, на вафлю. Сразу после войны производство мороженого было налажено в довоенных объемах. Причём мороженое выпускалось в таком ассортименте, о каком дети семидесятых и восьмидесятых не могли и мечтать: с цукатами, изюмом, карамельное.
Лариса Кеффель-Наумова
Сага о московской Золушке.
Впечатления от повести Юрия Трифонова «ДОЛГОЕ ПРОЩАНИЕ».
Трифонов -это Вселенная. Создать такую атмосферу, так филигранно закрутить сюжет! Тончайшими мазками, постепенно, не сразу, прорисовать героев. Полутона. Герои раскрываются через внутренние монологи, душевные метания. Психологизм блестящий. Пристальное внимание автор уделяет деталям быта, одежды той поры. А как он в начале повести описывает буйство сирени в Саратове?
Мы застаем Лялю Телепневу, молодую актрису Московского драматического театра, в несчастливую пору переживаний. Ее домогается второй режиссер Смурный, она отказывает и тот, в отместку, не дает ей роли в спектаклях. Делает «затир», как говорят в театре. Ситуация знакомая. Сама, так сказать, подобное домогательство в жизни пережила.
На вечеринке, в гастрольном туре, в Саратове, Ляля знакомится с драматургом Николаем Демьяновичем Смоляновым. Его пьесы «Лесополосы», « Лесные дали» неталантливы, написаны примитивно, в лоб, но на злобу дня, одобрены сверху и рекомендованы к постановке в театре. Актеры понимают это, потешаются над ним, «злоушничают», будучи у него в гостях и вкушая приготовленное его старушкой-матерью. Наверху, в доме, постоянно стукает мячиком об пол его, больная синдромом дауна, дочь Галочка. В Москве ждёт психически-неуравновешенная жена Марта
Ляля жалеет Смолянова. Ей стыдно за актеров. Она остаётся и помогает старушке Евдокии Ниловне, убрать со стола после пирушки, и как-то незаметно, в течение этой ночи, выслушивая жалобы и причитания Смолянова, вступает с ним в связь. «Он облокотился о стол, вдруг заплакал, снял очки и стал вытирать глаза ладонью. Деться было некуда, она легла накрылась пальто. Но заснуть не могла, было беспокойно и как-то нестерпимо неловко. Чувствовала себя виноватой: за Пашку, за дураков, за всех. Ну, зачем обижали человека? Такой крепыш, плечистый, с широкой грудью, не старый еще, правда уж с лысиной, и — плачет отчего-то, несчастен. Ведь он, должно быть, богатый. Нет, богатство не дает счастья. Надо еще что-то, главное. От этой мысли была смутная радость и чувство превосходства: таинственное что-то, нужное для счастья, казалось Ляле, у нее есть.» Все бы ничего, но в Москве ее ждет гражданский муж Гриша Ребров, молодой неудачливый драматург, рефлексирующий интеллигент, который по-настоящему, любит ее страдает, ревнует, но старается сдерживать себя, не показывать этого. Ему пока отчаянно не везет. Пьесы он пишет плохие, незрелые, в основном надеясь с их помощью подзаработать. Плохо знает тему, на которую пишет. Их не принимают к постановке в театре Ляли. Ситуация тоже знакомая мне, как пишущему человеку. Но Ребров – философ, мечтатель. Как любому молодому автору, ему хочется написать еще никем не освоенное, неизвестное. Сразу поймать Жар-Птицу за хвост. Он проводит целые дни в библиотеке за жизнеописанием заинтересовавшего его Ивана Гавриловича Прыжова.
« Иван Гаврилович Прыжов, совершенно бесполезный и давно всеми забытый дядя, незадачливый бунтовщик, историк, пьянчужка и попрошайка, благороднейший человек, бытописатель народного житья, живший сто лет назад, не отпускал Реброва.» Но у Реброва уже бывало увлечение каким-нибудь историческим персонажем. Николай Васильевич Клеточников, например. «Столоначальник департамента полиции, тихо скончавшийся от голодовки в Алексеевском равелине после тихой, героической и краткой жизни…. Был исполнителем. Исполнял чужую волю, которую несколько человек назвали «народной». Внедрился в полицейское чрево, проник под панцирь, просочился в самую глубь, в кишки, в сердцевину Третьего отделения, и оттуда — спасал, выручал, убивал. Исполнял волю собственной совести. Вот и все.» А затем Ребров остывал к своим историческим страдальцам, терял интерес. По его комнате везде разбросаны бумаги, наброски, клочки, на которых он что-то строчит в минуты озарений, но ничего не может дописать, свести в сюжет законченного произведения.
Очень психологически точно, реалистично описаны его интеллигентские посиделки в ресторане, постоянная внутренняя рефлексия болезненно-самолюбивого героя, нервное состояние, пограничные смены настроений. Чувствуется, что автор знает это все не понаслышке
Ляля и Гриша живут с родителями Ляли в их частном доме, хотя у Гриши и есть своя комната в коммуналке. Отец Ляли, Петр Александрович – садовод. У него лучшие георгины Москве, получившие медаль на выставке. И он борется за сад, который вот-вот снесут бульдозеры, исполняя план застройки, реконструкции послевоенной Москвы. Мать, Ирина Игнатьевна, в молодости хотела стать балериной но стала хранительницей очага, всю жизнь посвятила семье, прокопалась в грядках мужа, с восторгом следит за успехами дочери в театре. Только вот Гриша ей не нравится. Другого она желает для дочери: богатства, достатка, состоятельных воздыхателей.
После этого единственного случая жалости к Смолянову со стороны Ляли, можно было бы всё ещё и остановить. Минутное сочувствие к человеку. Ночь, чужой город, но… Я не Трифонов. Да и он, думаю, для того так всё и задумал.
В новой пьесе Смолянова, поставленной в театре, Ляле дают главную роль. Смолянов настоял. Ляля, даже не задумываясь продолжает встречаться со Смоляновым на квартире у отъехавшего в Китай, друга. Потом, вечером, возвращается домой к родителям и Грише.
Итак. Любовный треугольник во всей немудрящей очевидности. Отношения со Смоляновым обуславливаются и подогреваются участием Ляли в его пьесе и она особо даже не задумывается над нравственными моментами вернее безнравственной составляющей своих действий. Ей удобно, комфортно и совсем не стыдно.
Вот что Ляля ценит в Смолянове: «Талант! Самый драгоценный: жизнь устраивать» Все ему удается. Все тихой сапой получает, «ходким медвежьим шагом» до всего добирается. И людей нужных у него много, хотя провинциал, в Москве без году неделя. Как по мановению волшебной палочки достает Ляле туфли на каучуке. Водит в рестораны. Возит на машине, знакомит с начальственными персонами. И однажды… Он будет вынужден подложить Лялю по высокопоставленного своего покровителя.( почему-то Берию представила в лице этого мерзкого Александра Васильевича) Даже по Лялиным критериям, а они, не удивляйтесь, у неё тоже, имелись, это уже перебор, ведь Ляля, если можно так выразиться, сама избирает тех, кого жалеет. Вот его, Смолянова, жалела. А он оказался подлецом.
В Ляле всех пленяет милота, и хотя главреж театра, Сергей Леонидович, как ей передавали, сказал о ней в кулуарах: ««Ну, милота, милота, а дальше что?», но Ляля считала, что милота – это очень даже много. Милота - дар Божий.
Премьера спектакля прошла с большим успехом. Зал гремел. Все поздравляли Лялю, подлизывались: помреж, гримерша, актеры. Все норовили пожать руку, поцеловать. Всё менялось и менялось в сногсшибательном темпе в лучшую сторону. Словно в старой сказке о Золушке. Читать необыкновенно интересно, повествование о взлете всегда захватывает. Но, стоп. Что-то здесь не так. Помилуйте, но золушка-то с изъяном. Как пятно на солнце. Молодая способная актриса, пусть это началось и случайно, «подсыпает» себе роль с драматургом, стремительно взлетает. И, тем не менее каждый вечер возвращается домой к сходящему с ума от тоски и подозрений мужу. М-да. Ситьюэйшн. Золушка испаряется и мы начинаем приходить в себя. И с Гришей она тоже, как вы понимаете, не ворон ночью считает. Беременеет и делает со спокойной душой аборты, чтобы не запороть карьеру. Мать Ирина Игнатьевна, правда, заставляет и настаивает, шантажирует, угрожает, что не будет помогать и обихаживать Лялю и Ляля уступает. Ну и Золушка. Пошловатая ситуация! Какая-то неправильная Золушка-то выходит! Гриша страдает. Его тщетные, часто и неудачные, слабые попытки принести что-то домой в клювике, несколько удручили бы меня, если бы я не принадлежала к пишущей братии и не понимала, не знала бы немного изнутри, среду творческой интеллигенции. В итоге после тринадцати лет мытарств, после ДОЛГОГО ПРОЩАНИЯ, Гриша сбегает в тайгу. Смотреть настоящую жизнь. Немного искусственно, но и Великие, как Тургенев с его Рудиным на баррикадах, не чурались такой концовки. Ну как ещё писателю в те годы узнать, понюхать, ощутить жизнь все кожей? Как мужику заматереть? Интернета не было. Были глаза, уши, в общем органы речи и дыхания, блокнот и ручка. Ну, хорошо, ладно. Машинка. Пишущая машинка тоже. Гриша вызывает у меня больше сочувствия. Но жил все это время Ребров, в библиотеке пропадал, пописывал, от ленивой руки лошадок рисовал, все-таки надо справедливости ради признать, на деньги своей успешной полужены. Мать заставляет дочь выскабливать внуков. Отец тоже помешался на своем саде и георгинах. Все другое он оставляет хваткой жене и матери Ляли. Ирина Игнатьевна - фельдфебель в доме. Гнобит и унижает свою одинокую старшую сестру Тому, мотающуюся из дома в дом, вроде прислуги, командует Лялей, рушит ее жизнь с Гришей, потворствует и покрывает блуд дочери. Не очень-то приятная компания, не так ли?
В том-то и дело, что Трифонов не дает в своей повести ни плохих, ни хороших. Он обозначает нам архетипы. Но не морализирует. Все они люди со своими достоинствами и недостатками и каждый, в итоге, в конце повести получает причитающиеся ему тумаки и награды.
Ляля – мужа военного, скуку и скрываемую даже от себя самой тоску по прошлому.
Гриша – талантливые киносценарии, награды кинофестивалей. И молодых спутниц, как приятное приложение к славе.
Смолянов – забвение.
Кстати, кто видел Трифонова на фото, без труда узнает черты Смолянова.
Рефреном через всю повесть проходит мысль Достоевского, прозвучавшая у него в « Бесах»— человеку для счастья нужно столько же счастья, сколько и несчастья.
Ну, не обязательно уж половина на половину. Жизнь сама рассудит кому, за что и сколько. И в этом весь Юрий Трифонов.
Сергей Мельников
О «Доме на набережной»
Никого из этих мальчиков нет теперь на белом свете. Кто погиб на войне, кто умер от болезни, иные пропали безвестно. А некоторые, хотя и живут, превратились в других людей. И если бы эти другие люди встретили бы каким-нибудь колдовским образом тех, исчезнувших в бумазейных рубашонках, в полотняных туфлях на резиновом ходу, они не знали бы, о чем с ними говорить
Начало — сходу интригует, хочется узнать, что же случилось с этими мальчиками в бумазейных рубашонках — уменьшительная форма нагнетает драматичность.
Композиция романа — хронологическая с флешбеками. Четыре периода: двадцатые в воспоминаниях, 37-й, 47-48 (период борьбы с низкопоклонством перед западом) и семидесятые. Повествование довольно путанное, в большей части фокальный персонаж — Глебов, взгляд из-за плеча, можно сказать, вид от Бога, потому что рассказывается то, что автор видеть не мог. Иногда вмешивается рассказчик со своими личными воспоминаниями. Это может сбивать с толку с непривычки. В какой-то момент я подумал, что Трифонов решил переключить фокал на Ярика. Мне кажется, это можно назвать одним из приёмов. Трифонов втягивает читателя в историю, подавая её потоком воспоминаний. Настоящий поток воспоминаний не бывает стройным и хронологически выстроенным, он может перемежаться и фантазиями, и предположениями, и ложной памятью, потому к концу книги возникает чувство, что сам читатель был наблюдателем или участником этой короткой, но очень плотной эпопеи.
Времени у нас мало, придётся обойтись максимально сокращёнными цитатами, так что очень кратко я расскажу о некоторых стилистических приёмах, которые я заметил в "Доме на набережной", и главный из них, и, наверное, самый важный в современной большой литературе,
Непрямое говорение
Прием, при котором автор передаёт дополнительные смыслы не прямым текстом, а через контекст.
Когда он надевал каракулевую шапку, влезал в белые, обшитые кожей шоколадного цвета бурки и длиннополую шубу, подбитую лисьим мехом, он становился похож на купца из пьес Островского. Но этот купец, неторопливо, размеренными шажками гулявший по вечерней пустынной набережной, рассказывал о польском походе, о разнице между казачьей рубкой и офицерской, о беспощадной борьбе с мелкобуржуазной стихией и анархиствующими элементами, а также рассуждал о теоретической путанице Луначарского, заблуждениях Покровского, колебаниях Горького, ошибках Алексея Толстого.
Это же не про шубы лисьего меха. Это про революцию, про её суть. Нельзя, убив дракона, не занять его место. Не станешь драконом ты — смелый, честный, справедливый — а каким ещё должен быть герой в собственных мыслях? — на трон вскарабкается кто-то намного хуже. И гуляет бескомпромиссный рубака Ганчук в барской шубе по московской набережной, живёт этот генерал от филологии в роскошной квартире, достойной дореволюционного генерала от инфантерии. Время не меняется — революция только часы перевернула, и в верхней колбе теперь те, что внизу были, в нижней — бывшие верхние. Сыпется песочек вниз, как и раньше, с тем же звуком — скоро и Ганчук вниз сползёт. Потом чья-то нетерпеливая рука снова может перевернуть часы изменится ли что-то? Для времени -— нет, оно так и будет течь из прошлого в будущее. А если не переворачивать? Когда-нибудь песок вверху закончится. Изменится? Для часов — да, для времени — нет, у него таких часов много. Вот такие мысли пришли мне в голову от простенького эпизода, в котором Ганчук в купеческой шубе вспоминает минувшие бои. У вас могут быть другие мысли, другие образы. Настоящая литература тем и велика, что рождает новые смыслы каждому читателю, и каждому — свои. Трифонов мог об этом и не думать, с вами уже не он разговаривает, а его роман.
На моём канале одна из коллег по перу сказала, что жизнь быстрая, она читает сейчас по диагонали. Трифонова читать по диагонали смысла нет. Его текст как слоёный торт — чиркнув на бегу ложечкой по крему, не узнаешь, с чем он. А вообще, если подумать, зачем книги, которые можно читать по диагонали? Убить время? Время очень не любит, когда его убивают.
Несобственно прямая речь
— прием, где авторская речь мешается с мыслями персонажа. Открыл этот приём Пушкин в "Евгении Онегине". О том, что слова автора сменились внутренним монологом, мы можем понять только по контексту.
В негодовании ревнивом
Поэт конца мазурки ждёт
И в котильон её зовёт.
Но ей нельзя. Нельзя? Но что же?
Да Ольга слово уж дала Онегину.
О боже, боже!»
Глебов вновь вышел во двор, на солнцепек, где его так изумил и озадачил Шулепа. Ну конечно: Шулепа! Левка Шулепников! Что-то когда-то слышал о том, что Шулепа пропал, докатился до дна, но чтобы уж досюда? До мебельного? Хотел поговорить с ним дружелюбно, по-товарищески, спросить, как да что и заодно про Ефима.
Гиперсписок
Этот приём, кажется, появился впервые у Рабле
Перечисленье блюд. Обед Гаргантюа.
Я список у Рабле прочёл до середины:
Трифонов гиперсписками пользуется часто. Надо описать героя, дать экспозицию его жизни. Можно -— как самый примитивный и избитый приём -— подвести его к зеркалу, или в стиле реалистов XIX века начать “Герой наш был высок и статен…”, потом дать биографическую справку в хронологическом порядке, но Трифонов берёт отправную точку “Глебов-сейчас”, и от неё отрицанием рисует набросок всей его жизни за четверть века:
Почти четверть века назад, когда Вадим Александрович Глебов еще не был лысоватым, полным, с грудями, как у женщины, с толстыми ляжками, с большим животом и опавшими плечами, что заставляло его шить костюмы у портного, а не покупать готовые…
Список рваный и непоследовательный: то там про очки, то про еду, то про длинные волосы,то про кличку, то про родственников -— кадры меняются в хаотичном порядке, но постепенно из этих мозаичных фрагментов собирается целостная картина: и каким он был 25 лет назад, и что его окружало, и как он менялся в эти годы.
Мы навещали Антона в его темноватой квартире на первом этаже, где не бывало солнца, где на стенах рядом с портретами композиторов висели его акварели, желтоватые с голубым, где молодой, выбритый наголо человек с ромбами в петлицах смотрел на нас с фотографии в толстой деревянной раме, стоявшей на пианино, – отец Антона погиб в Средней Азии, убитый басмачами, – где всегда было включено радио, где в потайном ящике письменного стола лежали стопкой толстые тетради за пятьдесят пять копеек, исписанные бисерным почерком, где в ванной шуршали по газетам тараканы – в том подъезде во всех квартирах были тараканы, – где мы ели на кухне холодную картошку, посыпали ее солью, заедали замечательным черным хлебом, нарезанным большими ломтями, где мы хохотали, фантазировали, вспоминали, мечтали и радовались чему-то, как дураки…
Таких гиперсписков у Трифонова много.
Контраст
Про темноглазую и плотненькую подружку Сони по инязу: «Имя забылось, зато твердо отпечаталось в памяти ощущение плотных плеч, секундная вороватая ласка в потемках гардеробной, среди мягких шуб…»
В этом эпизоде короткой фразой Трифонов создаёт чувственную эротическую сцену, потому что даёт не только контраст между плотностью девичьих плеч и мягкостью шуб, но и создаёт ощущение интимной тесноты и возбуждающей опасности. Вы сами вспомните и запах шуб, и полумрак прихожей, и раскаты хохота из ярко освещённой гостиной рядом. Это один из ярких примеров удивительной плотности текста Трифонова. Он как сжатый в кулаке листок — крошечный комочек, а раскрываешь ладонь и он начинает разворачиваться, распускаться, открывать новые слова, строчки, смыслы, которых ты в этом комке увидеть сначала не мог
или «Мотоциклетный треск ... Высокий, тарахтящий голос дочери» —
объединение свойств и противопоставление
мягкому, безвольному Глебову в белых трусах. Два мира, две жизни: тут глебовская – уютная, кефирно-трикотажная, а за окном его дочери – запах бензина, свист ветра в ушах.
Поток сознания
Если спросить яндекс, он кивнёт на роман “Лавры срезаны” Дюжардена, но патриотично предположу, что первым был всё-таки Лев Толстой с Анной Карениной, едущей в Обираловку. Трифонов этим приёмом пользуется, и не раз.
Когда Глебов гиперсписочно вспоминает свою жизнь, он доходит до мысли о Марине, из этого воспоминания появляется не относящаяся к предыдущим мыслям картина, где Марина выцарапывает этикетки на банках с вареньем — 72й год, с нее мысль перепрыгивает на профессора Ганчука, и следом закольцовывается Шулепой у мебельного. Реалистичный вариант шизоидного потока Саши Соколова. Заодно этикетками на банках с вареньем Трифонов обозначает временные рамки.
Ещё один интересный приём — я не литературовед, терминами не владею, назову его искажённым отражением.
Мизансцена: герой едет в лифте к Ганчукам.
Задача автора: показать, что герой чужд советской роскоши Дома на набережной и относится к более низкому классу бесклассового советского общества.
Можно реализовать это через внутренний монолог героя в духе “Ах, какая роскошь, не то что в моей халупе в Дерюгинском переулке!”
Можно потоньше: изобразить неловкость. Глебов одёргивает полы куцого сюртучка, прикрывает заплатку на локте, втягивает в обшлага потрёпанные манжеты – а кругом люстры, зеркала и начищенный паркет.
Можно выразить отношением встреченных жильцов, их удивлёнными и подозрительными взглядами – босяк какой-то, не спёр бы чего. Можно – поджатыми губами и грубостью вахтёра.
Трифонов зеркало делает выпуклым, увеличивающим и искажающим. Он помещает в лифт старуху с собакой:
«Воспитанность и скромность громадной овчарки удивили Глебова, и в то же время в ее немигающих ореховых глазах ему почудилось спокойное превосходство: ведь она была жильцом этого дома, а он лишь гостем.»
Бедность и неуместность Глебова он показывает через собаку!
Инверсия.
“Отъезжает асфальтированный, темный от дождя двор, где прошла моя жизнь. Я вижу товарищей этой исчезнувшей жизни, они машут руками, их лица теперь не кажутся веселыми, но они и не очень грустны, а девочка улыбается кому-то. Я догадываюсь, она улыбается тому, ради которого пришла провожать меня.”
Почему не “Я уехал”? Почему “отъезжает двор”? Потому что герой движется, а его друзья остаются на месте, в “Доме на набережной”, и этим приёмом Трифонов сажает читателя в кузов грузовика рядом с собой, и это мы видим своими глазами, как удаляется и исчезает в прошлом детство в Доме на набережной.
Диалог без прямой речи
Мизансцена: встречаются два друга, они давно не виделись, между встречами — война, в жизни каждого произошло множество событий. Друзья заходят в бар выпить и поговорить. Разговаривают эмоционально, перебивая друг друга, перскакивая с темы на тему, со времени на время.
Как эту сбивчивость передать? Строим диалог, прямая речь, в атрибуции используем “перебил”, “захлёбываясь”, “умолк на полуслове”, “перекрикивая” и т д. Как сделал Трифонов?
Глебов был в эвакуации в Глазове. Мать умерла на улице — остановилось сердце. А Глебов был в это время в лесу, на лесозаготовках, ничего не знал. Левка летал с дипломатическим поручением в Стамбул. Оттуда на самолете с чужим паспортом его перебросили в Вену. Глебов вернулся из леса после похорон, чуть не умер от воспаления легких, его выходила баба Нила. Потом приехал отец, раненный в голову. Отец не мог делать никакой работы, требовавшей умственного напряжения. Работал штамповщиком в цехе. Морж погиб под Ленинградом. Медведь, Щепа, Химиус неизвестно где. Все рассыпались из того дома кто куда. В доме не осталось никого, кроме Соньки Ганчук. А жена Шулепы была итальянка, Мария, женщина редкой красоты…
Это диалог, но без прямой речи и атрибуции, а всё эмоциональное и интонационное содержание Трифонов передаёт в репликах героев. Они не именные, но всё же понятно, где-чья.
Символизм
Сцена, где сумасшедший на глазах у детей запрыгивает на ограду набережной и идёт по ней, а дети потом повторяют его опасный трюк. Вот как описывает его Трифонов:
«Безумная озабоченность съедала впалые щеки, проваленные глаза» — тут всё про безумие, самопоедание, саморазрушение, а ещё вы заметили, под что подходит это описание? Смерть. Безумец мог быть забавным толстячком или угрюмым громилой? Мог бы. Но тогда не возникла бы связь между его образом и тем, что он фактически подтолкнул детей к смертельному трюку. Этим портретом Трифонов усилил драматизм сцены и дал намёк на то, чем эта сцена может кончиться, а имеющий глаза да увидит! В этой сцене мог погибнуть Ярик:
«Ярик был рыжий, белолицый и весь какой-то мягкий, как резиновая игрушка. Он напоминал птицу, не умеющую летать» — и это снова о его судьбе, если б Никфед не помешал. Если максимально упростить конструкцию: безумная, глупая смерть толкнула Ярика, не умеющего летать. Видите, как этот эпизод пронизан скрытым, можно сказать мистическим смыслом?
Метафоры
Метафоры у Трифонова не просто сравнения. Каждая метафора передаёт описываемому объекту массу свойств.
«Слипшиеся, как грибы на пне, старые развалюхи» — здесь не только теснота, но кривизна, сырость, запущенность.
«…он сказал именно тогда же, в тот разговор – и это было слитно, не разодрать, как два разноцветных куска пластилина, скатанных в шар или в одну мягкую липкую колбасу, если раскатывать шар между ладонями, ощутил вдруг слабость и покорность детства, когда чужие руки берут тебя, как кусок пластилина, и мнут, стискивают, сжимают, плющат, делают из тебя что хотят» — липкость, неразрывность, невозможность отделить одно от другого, податливость, деформация которые от сказанной фразы переходят в свойство того, кому они адресованы. А ещё пластилин пачкается.
«Все ушло в такую даль, так исказилось, затуманилось, расползлось, как гнилая ткань, на кусочки, что теперь не поймешь: что же там было на самом деле?» — очень точная метафора обманчивой памяти
«багряное облако тщеславия» — этот цвет заливает глаза, искажает восприятие. Облако тяжёлое, горячее, душное.
«Лиственной теплой сушью несло из темного сада» — кажется, мы тут слышим не только время суток, но и время года, и какая погода стоит в том месте по крайней мере несколько дней.
«Он ощущал в себе – не без самодовольства – запасы некоей радиоактивности, жертвами которой становились женщины, впрочем, не все подряд, определенного склада» — радиоактивность невидима, но она заражает, портит, не выводится из организма и у неё огромная проникающая способность. Вот чем гордится Глебов.
«…сидела в ломаном кресле старуха в валенках и всякого входящего допрашивала застойным желудочным голосом: «Вы в какею квартеру?» — ветшает “Дом на набережной”, теряет статус, теперь не то, что раньше. Старуха вместо краснолицего лифтёра, и по короткой фразе мы всё знаем и про её характер, и уровень благосостояния, образования, и состояние здоровья.
«Испытания обрушились очень скоро, их не надо было придумывать. Они повалили на нас густым, тяжелым дождем, одних прибили к земле, других вымочили и выморили до костей, а некоторые задохнулись в этом потоке».
Жизненные перипетии и поток дождя на людей действуют похоже, и тут, как обычно, Трифонов, считающий своего читателя умным человеком остановился, а читатель продолжит мысленно сам: а ещё дождь питает землю и смывает грязь…
Закончить хочу фрагментом финала, и мне он кажется не только описанием старого кладбища, а всего завершённого, остывшего, закостеневшего, как, к примеру, эпоха, в которой был написан этот роман.
Я думал о том, что нет ничего страшнее мертвой смерти. Погасший крематорий – это мертвая смерть. И Левка Шулепа в воротах кладбища… Вдруг я понял старика, который не хотел вспоминать. Оглушающе орали вороны, кружась и кружась над нашими головами, очень рассерженные чем-то. Было похоже, что мы вступили в их владения. Или, может быть, начинался их час, когда мы не смели тут появляться. На деревьях вокруг было множество темных и жирных гнезд.
Юлия Пучкова
О «Доме на набережной»
Это не моя мысль и вообще не новая мысль, что мы все являемся переработанной нашим собственным сознанием суммой убеждений и кодексов поведения других людей. Чужое влияние может как поднять человека на невероятные нравственные высоты, так и низвергнуть в пропасть, исковеркать, полностью переформатировать его. Если представить себе гипотетическую ситуацию, что человек растёт вне влияния других живых людей - что его научили читать, и он лишь читает достойные книги и формирует свои собственные представления о добре и зле по ним, он вероятно сформируется очень порядочным человеком. Но пусти его после этого в мир, и только первое реальное столкновение с человеческой непорядочностью может разрушить устои этого человека, потому что кроме убеждений надо иметь силу воли эти убеждения проводить в жизнь, а для этого нужны смелость и готовность жертвовать собой, а к этому книги не готовят, потому что сколько бы мы не восхищались героизмом и порядочностью иных литературных персонажей, совсем не факт, что мы встанем на их тернистый путь, когда столкнёмся с выбором в реальности, потому что тяжело даже не плыть против течения, а хотя бы камнем стоять крепко и не плыть по.
А это уже из повести
Он был совершенно никакой, Вадим Батон. Но это редкий дар: быть никаким. Люди, умеющие быть гениальнейшим образом никакими, продвигаются далеко. Вся суть в том, что те, кто имеет с ними дело, довоображают и дорисовывают на никаком фоне всё, что им подсказывают их желания и их страхи (я бы сказала, и пририсовывают им собственное я, потому что априори мы ожидаем от людей своих собственных мыслей и поступков, ведь мы склонны приписывать другим наше видение).
А был ли он никакой или стал никаким???
Как формируется характер Глебова - его характер зиждется на трёх китах:
1. Отсутствие уважения к родителям (к отцу), при том, что уважение к ним является стержнем подрастающего человека, фундаментом, на котором держится всё - от любви до поступков.
А внутри отцовской природы, скрытым стержнем, вокруг которого все навивалось, было могучее качество — осторожность. То, что он говорил, посмеиваясь, в виде шутки — «Дети мои, следуйте трамвайному правилу — не высовывайтесь!» — было не просто балагурством. Тут была потайная мудрость, которую он исподволь, застенчиво и как бы бессознательно пытался внушать. Но для чего не высовываться? Кажется, ему представлялось это важным само по себе. Может быть, его душил, как душит грудная жаба, какой-то давнишний и неизжитый страх, - понятно откуда это - вокруг репрессии и люди бояться дышать неправильно, и отец боится сделать любой шаг - вдруг не туда?
Отец потерял себя, страх сожрал его личность, потому он подхалим даже по отношению к подростку. И мы не сразу понимаем, почему отец Глебова не хочет просить отца Шулепникова о помощи - так почему же? «Только потом Глебов сообразил, что отец насмерть перепугался. Еще у него была черта: по-настоящему сердился совсем не из-за того, о чем говорил вслух. Истинную причину следовало угадывать». Т.е. Отец Глебова не доверял даже своей семье - вдруг кто-то разболтает его мысли.
Отец, не гнушающийся враньём при сыне - сын не уважающий отца, но перенимающий правила безопасной жизни от отца. Позже ещё одна семейная проблема приводит Глебова к выводу, что от «мягкодушных да бесхитростных всем вокруг пагуба»
2. Страх
Потому что под тайным самодовольством пряталось в глубине совсем другое — страх, леденящий душу. Такой страх, какого не видал никто. Потому что никто, как Глебов, не знал и не чуял всех этих Бычковых, от голоса которых мать бледнела, а бабушка крестилась.
Опять СТРАХ!
И ещё: Парню в 12 лет пришлось делать выбор между родственником и товарищами-одноклассниками - кто может его осудить? Но...
От этого страха он и выпалил: назвал Медведя, который действительно был главный подбивала и которого Глебов не любил, потому что тот, пользуясь своей силой, иногда давал ему без всякого повода подзатыльники, и назвал Манюню, известного жадину. В общем-то он поступил справедливо, наказаны будут плохие люди. Но осталось неприятное чувство — как будто он, что ли, кого-то предал, хотя он сказал чистую правду про плохих людей (сговор с совестью), — и это чувство не покидало Глебова долго, наверно, несколько дней.
И его мысли о памяти: память — сеть, которую не следует чересчур напрягать, чтобы удерживать тяжелые грузы. Пусть все чугунное прорывает сеть и уходит, летит. Иначе жить в постоянном напряжении.
3. Расслоение общества - показано на гениальных примерах:
(мать Шулепы) «По-моему, торт несвеж», — и торт уносили. Когда это случилось впервые, Глебов про себя поразился. Как может быть торт несвеж? Ему показалось это совершенной нелепостью. У него дома торт появлялся редко, ко дню чьего-нибудь рождения, съедали его быстро, и никому не приходило в голову выяснять, свеж он или несвеж. Он всегда был свеж, великолепно свеж, особенно такой пышный, с розовыми цветами из крема.
3 Зависть, как двигатель личного прогресса или нет? Обречены ли мы завидовать (материальному или духовному или душевному или ментальному достатку) (Глебова постоянно мучает вопрос «Почему всё достаётся одному?»)
Попытка унизить Шулепу из зависти оборачивается появлением уважения к нему - никого не выдал.
Уже здесь Глебов проявляет черту, которая потом позволит ему высоко подняться - вовремя отойти в сторону, а главное он убедит себя, что это верный жизненный выбор - не участвовать, не быть замешанным - как бы чего не вышло.
И это не нонконформизм, хотя он не поступает как все, а оппортунизм - Глебов стремится к удобной жизни, причём своей (о близких он здесь не думает. Совсем другое дело выбор между благополучием близких и своими принципами? Это гораздо более сложная неоднозначная ситуация).
Но Глебов идёт дальше: становится бессловесным подхалимом, втирается в доверие, приобретает полезные связи, придумывает любовь к Соне и убеждает себя в том, что любит её, чтобы перед самим собой не было стыдно за свои истинные порывы и намерения.
4. Нравственный выбор и окончательное падение:
Глебов относился к особой породе богатырей: готов был топтаться на распутье до последней возможности, до той конечной секундочки, когда падают замертво от изнеможения. Богатырь-выжидатель, богатырь - тянульщик резины. Из тех, кто сам ни на что не решается, а предоставляет решать коню. И ещё мысли автора о Глебове: Любимый принцип - пустить всё на «само собой»
1. Проверка на порядочность или трусость. Мастерски описаны метания Глебова, его низость - потерять Стипендию, и всё ещё остатки совести - потерять Сонину любовь, её уважение и даже нет, не это - «причинить вред, боль такому светлому, доброму человеку - это невыносимо». Но принципы уже на дальнем плане, они уже совсем не присутствуют здесь, только холодный расчёт, но вклиниваются ещё чувства и нет, не невозможность отринуть Соню, а невозможность причинить ей боль и дальше с этим жить.
2. И последняя самая низкая низость - получить индульгенцию от Сони, которую он предал, на все свои дальнейшие низости. И он её получил не только от Сони, но и от её отца (главной жертвы его предательства ничегонеделанием), который сказал, что не обижается. И как сказал:
Нынешние Раскольниковы не убивают старух процентщиц топором, но терзаются перед той же чертой: переступить? И ведь, по существу, какая разница, топором или как-то иначе? Убивать или же тюкнуть слегка, лишь бы освободилось место? Ведь не для мировой же гармонии убивал Раскольников, а попросту для себя, чтобы старую мать спасти, сестру выручить и самому, самому, боже мой, самому как-то где-то в этой жизни…Тут есть, может быть, — объяснение метафизическое (это к вопросу, зачем Глебов продолжает ходить к ним). Там все было гораздо ясней и проще, ибо был открытый социальный конфликт. А нынче человек не понимает до конца, что он творит… Поэтому спор с самим собой… Он сам себя убеждает… Конфликт уходит в глубь человека — вот что происходит…(это и есть эволюция или деградация Глебова)
Единственное объяснение прощения Ганчуком Глебова это предположение о том, что он сам был таким же. Ганчук точно не был всепрощающим, как его дочь. Ганчук, которому долго сочувствуешь, испортил всю свою лекцию о нравственности тем, что сказал, что «Дороднова не надо было жалеть в 27 году (тогда Ганчук имел судьбу Дороднова в своих руках), а надо было добить», тем самым опустившись до уровня Дороднова и оказавшись ничем его не лучше. И тут нельзя не согласится с Глебовым, что Ганчук и его гонители «просто временно поменялись местами. Оба размахивают шашками. Только один уже слегка притомился, а другому недавно дали шашку в руки»
А вот и лицемерие Сониной матери: Но я вижу у многих: такая страсть к вещам, к удобствам и имуществу… Зачем? Что вам далась эта квартира? — Она поднимала плечи и оглядывала комнату брезгливо, почти с отвращением. — Вы думаете, в вашей комнатке в деревянном домике вы не можете трудиться? Не можете быть счастливым?
— Но ты почему-то не уезжаешь отсюда в деревянный домик, — сказала Соня.
— Зачем я должна? Мне абсолютно все равно, где я живу, в большом дворце или в деревянной избе, если я живу по своему внутреннему распорядку…
И как будто мы видим успокоившегося Глебова - и эти люди не идеальны.
Ещё немного мыслей:
5. Как странно, но на 22 стр выясняется, что фокальный персонаж не Глебов, а автор.
Автор, как будто, присутствует, чтобы выныривать из душной судьбы Глебова в свежую гавань другой светлой, тихой души. Поначалу даже непонятно, откуда взялся автор - вроде Глебов фокальный персонаж, а тут вдруг автор. И переходы эти неожиданные и резкие - как выныривание за глотком воздуха - м.б. Трифонов действительно выныривал и отдыхал душой в этих небольших авторских передышках.
6. А ещё это повесть о том, как ничего не делая, можно совершить много подлости и эта подлость может сойти с рук, но, слава богу не всегда и о том, как ничего не делая можно убить двух человек, а третьего пустить под откос. Застывшее, бескровное лицо забывалось ненадолго, но вдруг появлялось, когда он что-нибудь узнавал: например, о ее смерти (мать Сонечки - она одна не простила его и прямо ему об этом сказала)
7. Бог должен быть!
Как странно устроена жизнь, в которой был ни за что растоптан Ганчук, чего (вместе с предательствами знакомых и друзей) не вынесли и умерли одна за другой его жена и дочь - последняя не из-за молчаливого предательства Глебова, а из-за его второго предательства - бегства из их семьи и от неё. А Глебов вполне себе здоров, при семье, при деньгах, при положении. И мой отец, не веривший в Бога, бывало говорил - и всё же, Бог должен быть, иначе в чём смысл? Бог должен быть!
Выводы:
Это произведение надо читать в школе - поднято море мировоззренческих вопросов, все этапы взросления, через которые проходят подростки, особенно мальчишки. Тут и травля, и стадное чувство, которое может завести чёрт знает куда и даже привести к гибели: мы смотрели на Ярика с радостным интересом, ожидая забавное зрелище (как честно написано про забавное зрелище, эдакий подростковый садизм). Между тем он наверняка бы свалился в воду и утонул, и зависть, и сила воли: как всё у Антона, благодаря его нечеловеческому упорству и самодисциплине... месяца через два ладонь украсилась жесткой мозолью. Ни у кого из нас не хватило бы на это терпения, и деление мира на своих и чужих, и отношение отцов и детей, и наличие или отсутствие принципов и к чему это ведёт, и предательство вольное и невольное. Это всё нужно обсуждать с ребятами 9-10, а может даже 10-11 классов. Это книга жизни - мы видим, как три мощные силы, а затем и обстоятельства медленно гнут человека в сторону от нравственных принципов, а дальше он гнёт себя сам, движимый стремлением к безопасной, комфортной жизни (а кому не хочется такой жизни?). Показан процесс превращения обычного мальчишки в беспринципного урода, ищущего для себя выгоду в любой ситуации. Собственно поиск выгоды и становится жизненным кредо Глебова. И препарирование такого человека, который на поверхности вроде бы ничего ТАКОГО не делает, мастерски удаётся Трифонову. А что он сделал? Убедил себя, что любит Соню, чтобы иметь все блага и красивую жизнь. Убедил себя, что он не мог пойти на собрание и выступить в защиту Ганчука, потому что тот, на самом деле, не такой уж чудесный профессор и человек, и во многом не прав, если покопаться. Так убедил, что даже не постеснялся прийти в дом Ганчука после всего, что произошло, прикрывшись смертью бабушки. Зачем? Чтобы рассказать всё Соне, и чтобы она его поняла и простила (чем-то мне Соня напоминает Соню из Преступления и наказания, а может не случайно её так зовут???, но Соня всепрощающая, и это почти так же отвратительно, как вечное самооправдание Глебова, потому что всепрощение, если не порождает глебовых, то поддерживает их в их недеяниях).
Удивлена, что её издали в Советском Союзе в 1976 году. Герои книги живые люди - они сотканы из достоинств и недостатков в разных пропорциях. (Глебов вдруг, при всём его оппортунизме, уважительно относится к выбору отца и ему отвратительно отношение кузины к её матери, но та верно подмечает Глебовскую всеядность, и на поверку оказывается, что Глебов, в силу его безразличия к людям, просто не замечал того, что знали все - но и это ему в вину не поставишь или уже пора поставить??? - невнимательность, чёрствость, отсутствие эмпатии)
Когда ребёнку, подростку уже нельзя прощать? Когда он перестаёт действовать под влиянием воспитания родителей и начинает отдавать себе отчёт в том, что делает? Не было в его жизни человека, который бы пролил яркий свет на его мысли и непоступки. И можно ли его оправдать, если такого человека не было? Если у тебя потеряны ориентиры добра и зла и нету никого рядом, кто встряхнул бы хорошенько и объяснил, а может наорал, а может даже набил морду? И, конечно, главным воспитателем здесь является страх. И если мы можем осудить Глебова за полное подчинение своей зависти, то не имеем морального права судить его за многие непоступки - мы не жили в годы репрессий, когда людей прогибали, а тех, кто не прогибался, ломали или уничтожали. И выбор по сути был между остаться принципиальным и погибнуть или стать приспособленцем и жить. Целое поколение людей было исковеркано и исковерканно воспитало своих детей, потому что, потеряв себя, люди не могли быть ценностными ориентирами для своих детей, а другие (более честные и принципиальные, сохранившие себя) просто боялись правильно расставлять акценты, опасаясь за детей. И эти дети выросли в карьеристов и стали управленцами, оставив за бортом честь и совесть и требуя того же от всех, с кем соприкасались, потому что боялись не себе подобных, так как страшно услышать голос совести, которая нет-нет да и подаёт его с самого дна души.