Михаил Кромин
Михаил Кромин родился и живет в Москве. По основной специальности радиоинженер. Много лет проработал в Научно-исследовательском институте
Участник Литературного объединения «Точки» при Совете по прозе Союза писателей России. Публиковался в сборниках ЛИТО "Точки". Дипломант литературного фестиваля "Славянские традиции". Фотограф, модератор сайта литературной лаборатории «Красная строка» www.litlab-ks.ru.
Эл. почта mikhail.kromin@gmail.com
О повести Андрея Лисьева "Не прощаемся"
И повесть «Не прощаемся» как раз и описывает то, что было после.
Прозу нашего «Прозы» я прочитал два раза с большим удовольствием.
Автор поднимает самую в настоящее время актуальную тему – СВО. До этого мне не доводилось ни читать, ни слышать правдивую информацию о происходящих событиях. И, надо сказать, правда эта весьма неприглядна. Единой формы нет, знаков различия нет, дисциплины нет.
Немного цитат:
«Все одеты небрежно, разномастные берцы и футболки всех видов зеленого и черного, камуфляжные штаны, тоже разные. Никаких головных уборов, несмотря на жару, никаких знаков отличия»
«Организация караульной службы умиляет. Часовые сидят, курят, болтают, не отрываются от телефонов»
«Качеством обмундирования он (пленный ВСУ) заметно отличается от похожих на бомжей десантников»
«Второй часовой спит на топчане у стены напротив».
«Контрбатарейной борьбы с нашей стороны нет».
«Нам сказали, что у хохлов нет авиации, но потом прилетел вертолет с двумя полосками и обстрелял дорогу»
«Полку на передке чуть больше ста человек»
«От двух батальонов в полку остались только тылы»
«Комполка и комдив уговаривает бойцов идти в атаку»
«Танки прорвались по минному полю. То ли мины кто-то снял, то ли мины кто-то не поставил»
«Ракета, пшикнув, падает в трех метрах в траву»
Впрочем, отсутствием армейской дисциплины нас не удивишь. Вот какая ситуация была еще в Петровское время. Штурм Азова:
«Храбрецы бодро вскарабкались на стены, малодушные остались сзади, кричали «Ура!», но в огнь не шли, отсиживались во рву. Днем войско располагалось на послеобеденный сон», - Б. Акунин. «Азиатская европеизация. История Российского государства. Царь Пётр Алексеевич».
И нас всегда выручала и выручает только беспримерная отвага рядовых офицеров и солдат.
Мы видим ситуацию изнутри глазами очевидца, находящегося в самом центре событий. И вот что наблюдаем:
«Дороги пустые. Деревни безлюдные.
Матерные надписи на асфальте, тридцать лет не знавшем ремонта, и сгоревшая техника – вот и все, что осталось от украинского государства.
Деревни пустые, ни людей, ни живности, ни огонька. Правобережная Херсонщина кажется вымершей. Прежняя жизнь поломана, новая не налажена.
В глазах женщин – настороженность. Еще недавно они были нимфами и грациями, женами и мамами, принцессами-дочками. И вот уже полгода женщины живут с пониманием: никто не защитит, ни муж, ни отец, ни брат. Нет государства. Нет эмансипации, феминизма. Всё испарилось. Есть только одетые в потное хаки мужики с контуженными глазами, «только что с передка».
Очередь из солдат и местных жителей: – Хлеб продают!
Это не войны XX века. Тыла как такого нет. Прилетает везде. Вопрос времени и статистики, когда прилетит по тебе.
Сейчас не вторая мировая война. Сейчас на каждый танк три-четыре «джавелина», не считая других ракет и гранатометов. И на каждый вертолет столько же «стингеров».
Но довольно о войне, хотя она надолго, и отсидеться в стороне не получится.
Немного поговорим о литературе.
Во-первых, повесть ли это? Ведь сюжет классической повести (как он сложился в реалистической литературе второй половины XIX века) обычно сосредоточен вокруг образа главного героя, личность и судьба которого раскрываются в пределах немногих событий, в которых он принимает непосредственное участие. Где здесь главный герой? По-видимому, это «Проза», т.е. автор и рассказчик. Принимает ли он непосредственное участие в событиях? У меня сложилось впечатление, что он наблюдатель, а не участник. Да по-иному и быть не могло. Поэтому, на мой взгляд, это произведение нечто среднее между повестью и очерком фронтового журналиста, описывающего события, свидетелем которых он стал, и поэтому ближе к очерку.
Надо отметить, что в произведении хороший правильный язык, отсутствие штампов, образность. Чего стоят одни фразы «колет гостя льдинками серых глаз» или «холодные колючие взгляды женщин». Хотя, есть и повторы. Например, «баюкающий раненую руку» и баюкающий гранатомет. Кроме того, автор произвольно переходит от кличек (или позывных) к реальным именам, и невозможно понять, кто есть кто и откуда взялся.
В своем произведении автор описывает очень сложную ситуацию, ведь «никто не сталкивался с противником такой силы. Ни у кого нет нужного опыта». И самое главное, «важно знать, зачем ты тут? Тогда легче». Об этом у участников событий самое разное представление, и у меня сложилось впечатление, что цепи операции им не вполне понятны.
В целом произведение весьма своевременное, и, по-видимому, первое на эту тему. Я, по крайней мере, других подобных не читал. В связи с этим хочется пожелать автору писать, писать, и еще раз писать. Это у него очень хорошо получается.
Наше дело правое, книга будет опубликована, победа будет за нами.
О произведениях Жени Сафоновой
Для начала несколько фраз из ее рассказов:
-- Сначала нас пробуждает желание, затем мы делаем усилия, становимся причиной, и возникает следствие.
-- Когда я приезжаю в столицу, такое чувство, будто солнечное сплетение источает огромные киловатты любви, заряжая территорию на сотни метров сплошняком по окружности.
-- Со свистом подъехала электричка. Я зашла в вагон. Люди были спокойные и сонные.
-- Жизнь прекрасна, даже если по щекам текут слезы. Всё будет так, как должно быть, даже если будет иначе.
-- Я никак не могу свыкнуться с таким количеством зла в мире.
-- Если у человека болит голова, это значит, что он слишком много думает. Если болит горло, это значит, что человек что-то не то сказал, хотел сказать, но не сказал. Если болят глаза, это значит, он не принимает окружающую действительность.
-- Рыба стала рыбой только тогда, когда я узнала в ней рыбу. До этого она была непропечённым солены тестом.
-- Знание определяет (и расширяет) пространство, в котором осуществляется выбор. Вот только любое знание может оказаться заблуждением. Выходит, что слова, а не вещи являются основой знания о них.
-- Прошедшая жизнь виделась ей русской асфальтовой дорогой: серой, грубой и шершавой. Жизнь же дальнейшая казалась ей золотой лестницей, ведущей к небесам.
-- Так хотелось поделиться со всеми тем огромным миром, который вызревал внутри и просился наружу.
-- О хлебе. Это не мы делим хлеб, а хлеб делит нас.
-- Есть только две константы – смерть и любовь. Все остальное делаем мы.
-- Стоил ли твой путь этого глотка священной воды?
-- Я первая заметила того хромого щенка, он переходил пыльную дорогу и не успевал… Вдалеке с горящими фарами мчалась иномарка. Ты отпустил мою руку и побежал спасать животное. Голубая Мазда проехалась по тебе, даже не посчитала нужным остановиться. Твой ботинок вылетел из-под колес и упал к моим ногам. Тебя больше нет.
-- Я кормила его из ложечки манной кашей, он подавился. Начал откашливаться, а потом просто умер.
В принципе, достаточно прочитать это, чтобы возник образ талантливого, но трагичного писателя. Женя много писала о любви, но ее любовь драматична или даже трагична. Кончается расставанием навек или смертью любимого человека, что, в общем-то, одно и тоже.
Я прочитал ее сборник «Свои» с удовольствием и быстро, не запинаясь на часто встречающихся в современной литературе странных текстовых конструкциях. Иногда это быстрые заметки о жизни и любви в представлении девочки-девушки, иногда видишь в тексте глубокую философию умудренной женщины, иногда это похоже на дневниковые записи.
Женины тексты очень образны. Непросто написать несколько слов, чтобы читатель все воочию увидел. Чего стоит одна подъехавшая со свистом электричка. Ее рассказы — это готовые сценарии, по которым можно снимать интересные фильмы. Может быть, дай бог, это заинтересует какого-нибудь режиссера.
Несколько слов о притчах.
Танец Аиллы. Женщина может танцевать только под музыку, которая идет из сердца любимого. И если этой музыки не слышно, значит, любви нет.
Король и королева. Исхудавший тощий и неприглядный путник, ноги которого в мозолях, а щеки впалые и пересохло в горле. Он пришел к хранимому королевой источнику и утолил жажду. Стоил ли путь его глотка воды? Ответить на это вопрос автор предоставляет нам с вами.
Джейк. Он приехал на машине к обрыву, потом машина рухнула, пиво кончилось, телефон разрядился, а любимая девушка ушла от него. Жизнь кончилась? Жизнь кончилась. Вокруг только ослепительные звезды, горы, заросли конопли и неизвестно куда ведущая дорога. Джейк один в пустынном мире, без машины, пива, телефона и девушки. Но вдруг появляется спасение в виде разрисованного индейца. А может это и не человек вовсе, а плод воображения. И он понял, что прыгнуть с обрыва вслед за машиной всегда успеется, а сейчас надо продолжать жить и делать дело.
Зов. В пустыне у ручья прикована дева наполнять водой бездонный кувшин. И она делала это, пока не увидела, что кувшин вовсе не бездонный, а в нем нет дна. И наливаемая ею вода тут же сливалась обратно в реку. И открылось деве вся бессмысленность ее занятия, и бросила она ставшим ненужным кувшин. И увидела дева, что над обновленной землей медленно поднимается новое солнце. Идея притчи в том, что надо время от времени проверять, надо ли кому, прежде всего тебе самому, дело, которому ты служишь и делаешь. И если вдруг оказывается, что дело не нужное, его надо бросить, и откроется новая жизнь.
Иногда при чтении возникает ощущение, что писал не обычный земной человек, а надмирный наблюдатель, которому вдруг открылось все сущее на земле. Он знает, что было, что есть и что будет, и хочет сообщить это нам. И это у Жени получилось.
Чепуха
Профессор Московского университета Николай Иванович Ч. заболел.
Нет, внешне он производил впечатление здорового пятидесятилетнего мужчины. Он по утрам бегал вокруг дома, долго стоял под холодным душем, завтракал овсяной кашей, шел на лекции, принимал экзамены и зачеты, в общем, делал все, что требовала от него жизнь и семья.
Но с некоторых пор он заметил в себе некое беспокойство, которое он называл «томлением духа». Николай Иванович часто сидел, смотря остановившимся взглядом в одну только ему ведомую точку пространства и не сразу возвращался в реальность. Его супруга, заметив это, спрашивала, все ли в порядке, на что Николай Иванович неизменно улыбался и отвечал, что все великолепно, просто он обдумывает одну новую идею.
На самом деле однообразная и размеренная жизнь надоела Николаю Ивановичу, и его душа просила хоть какого-нибудь обновления. И он решил писать. Тем более, рассказать urbi et orbi было что. Он считал, что его жизнь – это жизнь эпохи, и жаль, если она уйдет вместе с ним.
Один прадед Николая Ивановича, из крестьян, в конце девятнадцатого века служил половым в одном из московских ресторанов, история семьи не сохранила его название, потом заболел, уехал к себе в деревню, где вскоре умер. Жена и дочь пошли просить милостыню, и им удалось выжить.
История этой, как и каждой семьи, – длинная и запутанная, но в конце концов их внук – профессор Московского университета.
Как-то в воскресенье, сказав, что надо поработать, Николай Иванович сел за стол и задумался. С чего начать?
Надо начать хоть с чего-нибудь, а дальше видно будет, думал Николай Иванович, набирая текст:
«В условиях нестабильных цен на углеводородное сырье и непрерывно растущих тарифов на электроэнергию нефтедобывающие предприятия стремятся оптимизировать…»
Получилось совсем не то, о чем хотелось поведать «городу и миру», а начало очередной научной статьи. Он ужаснулся своей рассеянности, стер написанное и посмотрел в окно. Николай Иванович вспомнил школьную учительницу русского языка и литературы, которая говорила, что в любом произведении должна быть идея. А какая у него идея? Может, написать, как прошлым летом за грибами ходил? Николай Иванович вспомнил, как набрав грибов вышел на опушку. Рассветное солнце пробиралось сквозь листву острыми желтоватыми лучами. Лес был заполнен разноголосым птичьим щебетом. В кустах свистел и щелкал соловей. Легкий ветер ласково шевелил волосы, трава серебрилась от росы. Басовито пролетел шмель, тоненько звенели комары…
Он отчетливо вспомнил свое умиротворенное состояние в то утро. Да, было прекрасно, но что здесь нового и кому это может быть интересно? Он уже читал подобное у Пришвина, Бунина и еще где-то. Нет, и это не то. «Напишу-ка я о своей жизни».
Может, начать с раннего детства в уездном гарнизонном городке, а может, со школы? Вдруг, как это не раз с ним бывало, Николай Иванович очутился в седьмом классе на первой парте. В соседнем ряду сидела девочка, в которую он был влюблен. Он все время оглядывался на нее, особенно на ее коленки, и даже принес из дома маленькое зеркало, чтобы не вертеть головой. Зеркало потом отобрали и пристыдили – мальчик, а в зеркало смотрится как девочка.
Потом Николай Иванович увидел себя шестилетним мальчиком, гуляющим возле дома. В окно время от времени смотрела мать, проверяла, все ли в порядке, и не ушел ли он за дом, куда ходить было нельзя. Да, решил Николай Иванович, вот хорошо бы и начать с этих незначительных эпизодов детства и юности.
«Я родился и вырос в Москве недалеко от Тверской заставы» – написал Николай Иванович. Первая фраза ему понравилась, он понял, что наконец-то нашел верную ноту, и продолжал: «Мой отец родился в Москве так же, как и его родители, в доме, который до революции принадлежал моему второму прадеду – купцу, торговавшему мукой. Дом двухэтажный с подворотней. Старый адрес – «Собственный дом Ч. у Тверской заставы» – мне очень нравился. На первом этаже помещалась лавка. В подворотне была дверь, войдя в которую, мы поднимались на второй этаж…» Написав это, Николай Иванович подумал, ну и кому это будет интересно? Какая разница, где стоял шкаф, какой был абажур и что лежало в письменном столе. Ничего этого давно нет и никогда не будет. Все это никому, кроме меня, не интересная чепуха. И какая здесь идея? Ее нет. «Нет, писатель из меня не получится» – подумал Николай Иванович и, решил попить чаю, а заодно в очередной раз полюбоваться на знакомые вот уже более тридцати лет коленки.
В столовой не было ни чая, ни коленок. Жена сидела за ноутбуком и что-то писала. Когда Николай Иванович подошел, она быстро переключила экран на заставку.
– И что ты теперь сочиняешь? – спросил Николай Иванович.
– Любовный роман пишу. Должен же хоть один в семье быть писателем. От тебя проку мало, сидишь целыми днями в «фейсбуке». Кстати, сколько можно просить, вынеси мусор. Да, и принеси мне чаю.
Николай Иванович заварил чай, принёс жене. Вера, не глядя, взяла чашку. Николай Иванович подумал: «Может, с Веркой посоветоваться?.. Писатель всё-таки… Тем более, я о ней хотел написать, о её же коленках…»
– Верунь, а помнишь, в седьмом классе, как я на твои коленки все уроки пялился… а после девятого… помнишь, когда к Володьке на дачу поехали…
– Коль, ну ты что?! Какая дача?! У меня же с издательством договор! Разве через два месяца … Мусор выбросил? Кстати, о даче. Принеси мне варенья, что ли… Осталось у нас?
Николай Иванович вздохнул и пошел за вареньем.
Стоянка поезда пять минут
Поезд шел сквозь снежную пустыню. Сергеев пытался смотреть в окно, но видел только своё отражение. Он прислонился лбом к чёрному стеклу и загородил свет ладонью, но всё, что ему удалось рассмотреть – это две тёмные полосы с неровной границей: одна более тёмная – лес, вторая, посветлее, – небо, и заснеженный откос, желтеющий от света вагона. Иногда появлялись похожие друг на друга небольшие станции с вокзалами из крашеного кирпича, остановившимися часами, пустой обледенелой платформой и незапоминающимися названиями: Ивановка, Марьино, Стулково, ...овка, ...ино, ...ово... Стук стрелок, переезд с мигающими красными глазами, один-два фонаря, тёмные дома и опять несущаяся навстречу чернота...
Постель застелена. На столе недопитый чай и журналы. Напротив с книгой удобно устроилась жена. Свет погашен, только над головой горят ночники. Монотонный шум быстрого движения и ритмичное подрагивание создавали ощущение надежности и уюта. Сергеев с детства любил поезда, особенно такие, в каких он ездил последние годы – двухместное купе, вышколенные проводники, тапки, мыло и газеты в придачу. Ему казалось, что вместе с ним перемещается в пространстве и часть благополучного мира, в котором Сергеев жил с рождения. Они с женой ехали в Ленинград – так по привычке он называл этот город, на премьеру спектакля.
Иногда ему приходилось ездить и в других поездах, где много людей, запах вчерашнего перегара, немытых тел и несвежей одежды, где нельзя пройти по вагону, не задев чьих-то ног в нестираных носках, где постоянный гул от разговоров и криков детей, вонь из не убираемого туалета и очередь к проводнику за серыми влажными простынями. Там был другой мир – мир бедности и неустроенности, и тогда мир самого Сергеева сжимался до размеров его тела. Как-то ему пришло в голову, что все люди разделены по своим мирам, и эти миры, как правило, не пересекаются. Любитель живописи, музыки никогда не станет своим, например, среди деревенских мужиков. Не потому, что он лучше, а они хуже – мерзавцы бывают и там и там. Просто они другие. Человек, попавший из одного мира в другой, всегда будет ощущать его настороженность и враждебность и стремиться быстрее уйти.
Полоса леса стала прозрачней, потом и совсем исчезла. Сергеев увидел снежное неровное пространство с тускло освещёнными постройками. Шум движения изменился, стал громче, появилось ощущение, что кто-то придерживает поезд. Пошли стрелки с синими фонарями, склады с разрисованными стенами, тёмное депо с выбитыми стеклами, несколько товарных вагонов, ржавые, давно пустые цистерны. Путь раздвоился, растроился, размножился. Сергеев видел истоптанный снег между рельсами, покрытый чёрным налётом и пятнами мазута. На пешеходной дорожке с надписью «Проход запрещён» стоял человек. Белые прожектора освещали пространство, и снег казался голубым. Вдаль уходил пешеходный переход над путями. Медленно проехал одноэтажный вокзал серого цвета с синими люминесцентными надписями – ВЫХОД В ГОРОД и КАССЫ. Некоторые буквы не горели, какие-то слабо мерцали. Платформа была кое-где очищена, в остальных местах желтоватыми ледяными буграми лежал снег. Ларёк с пивом, кирпичная трёхэтажка на вокзальной площади, две машины с включёнными фарами.
Поезд остановился, наступила тишина. Женский механический голос за окном произнёс: «Скорый поезд номер… Москва–Санкт-Петербург прибыл на первый путь к первой платформе. Нумерация вагонов – с хвоста поезда. Стоянка поезда пять минут». Где они берут этих женщин – подумал Сергеев. Сколько он ни ездил, ни разу не слышал, чтобы объявлял мужчина или женщина с высоким красивым голосом, на любом вокзале и на любом языке говорила женщина с голосом невыразительным, неузнаваемым. голосом.
Лязгнула сдвигаемая дверь купе. Послышались нервные голоса, быстрые шаги. Задевая за ковровую дорожку, к выходу катился чемодан. На платформе стояли люди. Интересно, думал Сергеев, кто они, как живут, всю ли жизнь прожили в этом дальнем райцентре соседней области или случайно здесь оказались? И какая сила занесла их сюда? Небольшая толпа с чемоданами и сумками пробежала вдоль поезда, женщина бегом катила коляску. Гуляли два милиционера с автоматами. Кто-то уезжал, кто-то оставался.
Электронный перезвон на вокзале призвал к вниманию, и тот же голос объявил: «До отправления скорого поезда Москва–Санкт-Петербург осталось две минуты. Просьба пассажирам занять свои места». И через две минуты: «Будьте осторожны. От первой платформы отправляется скорый поезд Москва–Санкт-Петербург».
Какое-то время поезд еще стоял, затем незаметно тронулся. Опять пошли станционные постройки, трёх- и четырёхэтажные дома, потом и они остались позади. И снова за окном пустая тьма.
Сергеев подумал, что на всем пространстве огромной страны есть всего несколько ярко освещенных пятен, между которыми светящимися гусеницами ползут поезда, перенося людей из одного благополучного мира в другой. Иногда на пять минут они останавливаются во тьме, чтобы выпустить приехавших и впустить тех, которым посчастливилось купить билет.
Сергеев взглянул на жену. Она спала с книгой. Он осторожно взял книгу, погасил ночник и прислонил руку к её прохладной щеке. Она в полусне прижалась к руке губами и отвернулась. Сергеев часто думал о том, зачем жил. Писал диссертацию, крепил оборону, работал на «новых русских». И всегда всем был чужой, кроме семьи. Друзей у него не было. Сейчас дети выросли, живут своей жизнью, и единственным близким человеком во всей вселенной осталась жена – женщина, которую он любит вот уже пятьдесят лет. И только сейчас Сергеев понял, для чего он живёт – для того, чтобы вот так ехать с любимой женщиной в «знакомый до слёз» город, поселиться в любимую «Октябрьскую» гостиницу с видом на Лиговский, пройтись, держась за руки, по Невскому, а вечером – в театр. Сергеев погасил ночник и, взглянув еще раз в окно, закрыл глаза.