Литературная лаборатория
"Красная строка"
Екатерина Осорина
Теплый вечер северного города
Счастливы те, кто уехал из родных мест.
Потому что им одним дана
возможность вернуться в детство
К апрелю в Новых Черемушках липы уже оперяются кронами.
Я помню, как оказалась в Москве в первый раз. Это была школьная экскурсия. Как удивительно было в апреле попасть в Москву из царства зимы, увидеть эти клейкие листочки, почувствовать сладкий запах весенней земли. Я тогда подумала: «На юг приехала! Я хочу жить здесь, на юге, в Москве!» Не Красная площадь мне запомнилась, а эти свежие полупрозрачные от своей молодости листья – лип, тополей, берез. А еще тюльпаны – красные, желтые, лиловые. В Сургуте я никогда не видела тюльпанов. В Сургуте в это время еще сугробы.
Апрельские дни самые лучшие, потом начнется духота, пух, аллергия. Все то, чего нет в Сибири. Зато там есть много чего другого – белые медведи ходят по улицам, а в минус сорок дети на улице едят мороженое. Так я рассказывала своим однокурсникам. Приехавшие из разных мест, – Астрахань, Ростов, Казань – они были благодарными слушателями. Опровергнуть появление белого медведя на улицах города Сургута мало кто мог. Немногочисленные сибиряки – Новосибирск, Омск, Тюмень – из чувства солидарности поддерживали байку:
– Да-да, прямо по улицам ходят, – и добавляли что-то от себя, например: – Один раз у меня даже мороженое отобрали.
Родители с детства внушали мне:
– Надо ехать на Большую Землю.
Что это за Земля, я не знала, но она была загадочной, как Большая Медведица на ночном небе, и манила неизвестными дарами. И мне представлялось, что наш Сургут – маленький холодный остров, и до Большой Земли плыть и плыть на серьезном океанском лайнере. Я водила пальчиком по карте СССР и спрашивала:
– А Тюмень – это Большая Земля?
– Нет.
– А Оренбург?
– Нет.
– А Волгоград?
И мама говорила мечтательно:
– Да, Волгоград – это большая земля. Там пшеница растет.
А еще там больше кислорода, говорила мама, и климат более теплый, поэтому продолжительность жизни больше. Женщины позже стареют.
Верная подруга Наташка писала мне письма: кинотеатр «Аврора» закрыли на ремонт. Зато на Ленина сделали шикарный торговый центр, и променад. Приезжай, прошвырнемся. Кстати, Лихачев женился».
Наташка писала не по электронной почте, как сейчас принято, а на бумаге. Потому что знала, что электронное письмо – это ничто, воздух. Затеряется в ящике и удалится. А бумажные письма – она знала – я буду хранить.
В общем, мечтали мы о Большой Земле, а жили, стало быть, на маленькой. Маленькая земля – край длинной зимы, бесчисленных болот, утыканных хилыми березами, и нефти, за которую прощается этому краю всё.
Мечта исполнилась – я поступила в московский вуз и теперь живу в Москве. Москва – вот это большая земля! И пусть тут не растет пшеница. 12 миллионов жителей, сколько-то там гектаров площади, тысячи домов. Для того, чтобы объять её разумом, я мысленно ограничиваю свою Москву Черемушками. Неопрятно разросшиеся деревья, кургузые хрущёвки, пустырь – развалины старого кирпичного завода, хлебный ларек с неграмотными надписями возле моего дома. Мне нравится этот район, он немного похож на провинциальный. Не хватает только болота.
Болото было прямо у нас за домом, темно-зеленый замшелый ковер с крапинами кукушкиных слез. Если зайти чуть подальше, то можно наткнуться на редкие бусины прошлогодней клюквы или морошки.
За болотами начинался лес. Сибирский лес – негустой, прозрачный, перечеркнутый покосившимися останками сгнивших берез. Высокие, твердые места там перемежаются болотистыми, и деревьям тяжело держаться корнями за блуждающие торфяники. Сосны там тонкие, некрепкие, березы хилые, но есть в таком лесу особое сказочное очарование. Он пахнет сыростью и мхом, грибами и ягодами.
Осенью мы с родителями ездили далеко в тайгу за ягодами. Набирали ведрами бруснику, клюкву, а потом консервировали сутками, так велик был урожай. В Москве за ягодами ходить не принято – кому нужна горсть земляники, не те тут объемы. Про бруснику и вообще никто не знает толком. Москвичи любят больше грибы собирать – белые, подберезовики. Моховики не берут, брезгуют. А в Сургуте моховик – основная добыча у грибника. Не считая груздей, конечно.
Наташка писала: «На улице Геологов построили церковь. Хоть одна достопримечательность теперь человеческая будет. А то памятник героям, да порт. Ждем тебя на каникулы. Покупаем сладкое шампанское».
На выпускном мы пили только сладкое. Но под влиянием строгих московских вкусов требуемый уровень сладости с каждым годом снижался. Приезжая домой на каникулы после первого курса, мы с Наташкой искали по всему городу полусухое, еще через год – сухое, а к концу учебы я не пила ничего, кроме брюта. Брюта в Сургуте не было – приходилось везти с собой из Москвы.
– Как ты пьешь эту кислятину? – морщилась Наташка.
– Надо, Ната, надо, – авторитетно отвечала я.
Больше всего мне не нравился в Сибири холод. Превращение в закутанную бабу на целый сезон раздражало. В Москве уважающие себя девушки принципиально не носят зимних сапог, потому что они толстят и неуклюже облегают ногу. Они даже в мороз ходят в мини-юбках с короткими курточками, а чтобы не отморозить «важные места», последние деньги тратят не на панталоны, а на такси. Пару теплых панталон, которые мне положила мама для безопасности «важных мест», я тут же выкинула в мусор.
Помимо панталон мама упаковала мне в Москву и достойную вещь – белоснежную шерстяную шаль с кисточками, как у тургеневских девушек. Жаль, я ни разу ее не надела. Для московского климата она была слишком теплой.
Зато в Москве сибирские морозы были отличной темой для беседы. В Москве никто не знает о такой экзотике, как актированные дни. И я рассказывала, как здорово вставать в школу в 7 утра, бежать к градуснику, оттаивать дыханием изморозь на окне, чтобы увидеть: –40, а потом слушать по радио: «В связи с низкой температурой занятия в школах с 1 по 8 класс отменяются». Захлопать в ладоши и кинуться обратно в постель, еще не остывшую, мягкую.
Досадно было лишь старшеклассникам, у них почти никогда не было актировки. Зато встреча с морозом – это незабываемое впечатление. Когда закутанный с головы до ног, ты открываешь дверь подъезда, и с улицы тебе в лицо бросается вихрь ледяного воздуха. В первую секунду легкие отказываются работать, ты задыхаешься и тщетно пытаешься втянуть в себя воздух. Ноздри обжигает и, кажется, ты несешься на бешеной скорости против ветра, и мириады снежных кинжалов впиваются тебе в лицо. Но наконец, первый глоток воздуха дается тебе, потом второй и, вот, закрываясь варежкой или шарфом, ты уже вприпрыжку бежишь в школу. Через пару прыжков уже не холодно. Ресницы перестают слипаться. Край шарфа, варежка, все, к чему прикасается пар твоего дыхания, индевеет, и в школу ты уже приходишь раскрасневшейся снегурочкой, покрытой инеем.
А в новогоднюю ночь мы выходили на улицу с пельменями. Большое дымящееся блюдо пельменей, и куча людей в норковых шапках набекрень и распахнутых дубленках или пуховиках. У все в руках вилки, рюмки. Дети визжат и зажигают бенгальские огни, взрослые спешно разливают водку. Пар изо рта людей смешивается с паром от горячих пельменей, которые остывают на глазах и деревенеют. Все суетятся и кричат на весь двор:
– С новым годом! Кому замороженных пельмешков!?
Наташка писала: «Приезжай на каникулы в гости. Мы тебе поляну накроем, сходим на дискотеку. У нас тут новую открыли – Аквилон называется».
В Москве дискотек нет. Есть ночной клуб – странное явление. Вроде все сделано для танцев, но танцевать не обязательно, и даже в некоторой степени неприлично. Вроде «клуб» – слово из 19 века, из Толстого, но ни карточной игры, ни сигарной комнаты, ни светской беседы. Просто люди едят в темноте под громкую музыку, а немногочисленные танцующие как бы невзначай заполняют пустующее между столами пространство.
Я закончила институт и удачно устроилась в строительную фирму. В офисе у нас люди делятся на москвичей и «немосквичей». «Немосквичей» у нас много. В строительные фирмы вообще любят набирать «немосквичей». Считается, что они более трудолюбивые. Первым делом, когда кандидат приходит на собеседование, его спрашивают, где родился.
Москвичей конечно, тоже берут. Моя соседка по столу, хотя и родилась в Кубинке, уверенно отвечала, что москвичка. Для меня это было странно. Если у нас кто родился на Белом Яру, так и говорит: родился на Белом Яру. Но тут, на Большой земле, 50 километров – не крюк. В принципе – логично. Спроси у иностранца про Россию, он только два города и знает: Москва, Санкт-Петербург. Как еще себя идентифицировать? Но что примечательно, каждый иностранец знает слово «Сибирь». Всё, что не Москва и не Питер, для него – Сибирь! Огромный, необъятный, загадочный кусок суши.
Москва и ее окраины делают людей очень целеустремленными. Она привлекает уже и так достаточно целеустремленных персонажей и отсекает все лишнее, оставляя один стержень. Она пичкает их книжками типа «Как стать лидером», «Транссерфинг реальности» или «Как получить всё». И эти люди становятся суперменами. Они идут вперед, повторяя: «самоактуализация личности, развитие, совершенство». Я искренне восхищаюсь такими людьми. Мой стержень пока еще покрыт мягким слоем провинциальности, но он постепенно стирается, и мне нужно только решить, хочу ли я стереть его насовсем или оставить чуть-чуть для душевности.
Вчера мой начальник сообщил мне новость: нашу фирму переводят в Сочи, там сейчас много стройки будет.
– Возьмут не всех, но ты давай, пиши заявление на перевод. Я порекомендую.
Было душно. Небо чуть посерело и давило на голову, предвещая дождь. Я подплывала к своему дому, как в тумане. Села на скамейку на бульваре. В кармане у меня были Наташкины письма – не все, только самые первые и последнее, которое получила вчера.
Вокруг липы, каштаны с раскрытыми свечками, клумбы с тюльпанами. По бульвару прогуливались люди, рядом шумела голосами детская площадка.
Я подумала, что Сочи – вот что такое настоящий юг, где тепло и растут абрикосы, где я всегда мечтала жить. Не это ли еще более Большая Земля? Та, о которой мечтала мама?
Наташка писала: «У нас плюс 25 градусов! В июле обещают 40! Приезжай на курорт! Кстати, видела Лихачева в Аквилоне с какой-то бабой. Говорят, он развелся…»
Выпускной наш класс отмечал на даче. Мы с Лихачевым всю ночь бродили по улочкам дачного поселка, мимо молчаливых спящих домиков и едва распустившихся рябин. А под утро выпал снег – в середине июня. Он покрыл всю дорогу, крыши домов и редкие припаркованные возле дач автомобили. Мне пришлось прижаться к Лихачеву, чтобы согреться. Он нарисовал на снегу сердце и написал внутри него: 16.06.2006.
Летом ночи в Сибири светлые, будто сумерки. Лишь на 15 минут стемнеет после полуночи, словно чтобы дать солнцу передохнуть, и снова сумерки, уже предрассветные. Что там белые ночи в Питере! Ни в какое сравнение не идут. Жалкое недоразумение, распиаренное недалеким краеведом.
После смерти родителей я долго думала, что делать с квартирой в Сургуте. Я ведь в Москве. Наташка советовала не продавать, виновато бубнила в трубку:
– Ты же будешь приезжать. Будет место, где остановиться.
Я оставила квартиру и продолжала снимать «однушку» в Москве. Все равно на деньги, вырученные от продажи сибирской квартиры, ничего приличного тут не купишь. Слава богу, мой дружок оплачивал половину аренды.
– Ну где ты? – позвонил он мне. – Я уже дома, грею ужин. С тебя пивасик.
Чудесное изобретение – телефон. Только что я разговаривала с точкой в пространстве, удаленной всего лишь на пару сотен метров, а теперь набираю 3000 километров на север.
– Привет, я беру билеты. Встретишь?
Она веселым звонким голосом отвечает:
– Ой, класс! А что так внезапно? Мы тебе поляну накроем! – и после паузы, чуть потише: – Надолго к нам?
Над бульваром душную завесу облаков разорвал ветер. Он дул порывисто, заставляя трепетать листья лип и каштанов, пригибая к земле чашечки тюльпанов, гоня по бульвару сорванные листья. Этот ветер обещал дождь, и прохожие торопились укрыться. Они ускоряли шаг, посматривая на небо, и проверяли сумки – с ними ли зонтики. На детской площадке мамаши усаживали детей в коляски и катили их по домам. Влюбленные вспорхнули и убежали куда-то… Но скоро ветер стих, небо просветлело, и стало понятно, что дождь прошел стороной.
Наступила прохлада. Та долгожданная прохлада, которая накрывает нагретый асфальт после жаркого дня и, кажется, он зашипит. Воздух недвижим и наполнен свежестью. В нем совсем нет влаги, которая выпадет к ночи неприятно промозглой росой, и это предвещает особенный, теплый вечер. Редкий вечер для Москвы. Он больше напоминает теплый вечер северного города.
Я улыбнулась в трубку и сказала:
– Насовсем.
Болото
Сегодня на бывшем болоте каждый кусочек земли застроен, и за суетливым зданием рынка, в пробелах между высотными зданиями не видно края города. Сложно поверить, что в начале восьмидесятых в этом месте он заканчивался. Здесь, на улице Магистральной, стоял наш дом, панельная пятиэтажка, а сразу за ним расстилалось болото.
Оно тянулось во все стороны до горизонта – бесконечность замшелой земли, украшенная зеркалами луж и озёрец. То тут, то там болотный пейзаж разбавляли покосившиеся стволы тонких гнилых берез. Непонятно, отчего на болоте растут березы – хилые, больные. Видимо, ветром заносит семена, и жажда жизни заставляет их тянуться вверх, переносить сорокоградусный мороз зимой и затхлую воду летом. Пониже берез кое-где радует глаз приятная пушистость низкорослых карликовых ив – они не растут ввысь, и это их плата за долголетие.
Я часто смотрела на болото из окна: оно казалось безобидным, потому что было там, за окном, всегда; и в то же время оно было пугающим, таинственным. Иногда над темными кочками стелился туман, иногда из-под земли поднимался вроде как дымок, а однажды, я видела, медленно, с тихим стоном падала на землю сгнившая береза.
От взрослых я слышала, что наше болото нетопкое, потому что его несколько раз засыпали песком. А вот на другой стороне трассы болото не засыпали, и были случаи: тонули люди. Приедут с вахты на автостанцию мужики и пойдут домой через болото, чтобы путь срезать. В нем и провалятся насмерть.
Когда мы ехали куда-нибудь в рейсовом автобусе по трассе, я боялась смотреть в окно. Торчащие из болота коряги казались мне руками тонущих мужиков, вскинутых в предсмертной агонии.
Но это было далеко, на трассе. А тут у нас болото нетопкое.
Болото манило нас. Мы с Наташкой часто играли на его краю. Болото открывало нам свои тайны и на время переставало быть пугающим, становилось нашим другом. Из зеленого пушистого мха мы делали подстилки для плюшевых медведей, белым ягелем кормили воображаемых оленей. Если повезет, можно наткнуться на ягодку клюквы или брусники. Можно найти гриб-дымовик: пнешь его, и полетит над болотом тонкая змейка дыма. Однажды мы нашли на болоте странную колючку, на ее скользкой поверхности были распластаны мертвые мошки. Позже мы узнали, что это называется росянка, а тогда для нас это было «дерево смерти», которое следовало обходить стороной.
Сентябрь в том году выдался не холодный. Утром лужи покрывались ломким льдом, по которому так приятно было хрустеть ногами, и к обеду таяли. В тот день мама привела меня из школы домой, накормила и вернулась на работу. Моя подруга Наташка жила в соседнем подъезде, но сегодня в школу не пришла, видимо, заболела. Сделав уроки, я оделась, взяла яблоко и отправилась ее проведать.
Наташка приоткрыла дверь и сиплым, но гордым голосом сообщила:
– У меня температура 38. Мама сказала, я заразная.
От температуры у Наташки было розовое лицо и блестящие глаза. На голове вязаная шапка – в лечебных целях, что ли.
– Жалко, – я протянула ей яблоко, – придется гулять одной.
Погода совсем не радовала – в воздухе стояла изморось. На мне было серое драповое пальто и новые красные резиновые сапожки. Дожди уже размыли наш двор, поэтому сапоги сразу же уткнулись в слякоть.
Единственные качели в нашем дворе занял соседский мальчик Вовка. Его сапоги тоже были в грязи. Вовка учился во втором классе и вечно важничал.
– А я щас на стройку пойду, – свысока произнес он. – Там в заборе дырка.
На стройку, которая шла чуть поодаль от нашего дома, мне было идти неинтересно. Я зашла в лужу, и в ожидании, когда Вовка освободит качели, стала переминаться в ней с ноги на ногу.
Вовка болтал что-то еще, а я опустила глаза к своим сапожкам. От движения ног на мыски сапог накатывались волны грязной воды и вновь отступали. Я глянула на Вовку, смотрит ли он? Он смотрел.
Мы все любили эту игру. Она называлась «кися-мися». Нужно было встать в лужу и месить ее ногами, приговаривая «Кися-мися, засоси!», чтобы прозрачная вода замутилась и ноги начало засасывать в кашицу из грязи и воды. Это очень весело: каждое движение ноги отзывается забавно хлюпающим и пружинящим движением кашицы, словно какое-то игривое подземное существо – кися-мися – слабенькое и совсем нестрашное, хватает тебя за ноги. Чем сильнее тебя засосет, тем веселее. Потом начинаешь тянуть ногу назад – кися-мися сопротивляется, и тут-то самое интересное: визги, крики, кого больше засосало! Вырвешь, наконец, ногу из грязи и крикнешь восторженно и облегченно. А кися-мися в ответ фыркнет брызгами грязи и разочарованно чавкнет. Чем сильнее засосет, тем громче чавкнет.
Каждый представлял кисю-мисю по-своему. Я думала, кися-мися похожа на осьминога, Наташка – на крота. Когда спрашивали Вовку, как выглядит кися-мися, он многозначительно сопел.
– Здесь плохая кися-мися, – со знанием дела заявил Вовка, шмыгнув носом. – Вот там, – указал он грязным пальцем на болото, – там кися-мися что надо!
На засыпанной песком и гравием детской площадке кися-мися получалась действительно не очень. Стоять рядом с Вовкой наскучило – он всё не освобождал качели. К тому же мне хотелось испытать новые красные сапожки: похлюпать по настоящей болотной жиже, вот будет здорово! И я отправилась на болото.
Четкой границы между городом и болотом не было. Клочки мха проступали на бетонных плитах уже возле нашего подъезда. Вокруг качелей это были уже не клочки, а бархатные островки зелено-бурого цвета. На них росли кукушкины слезы – растение на тонкой ножке с коробочкой на конце, а в коробочке сухая пыльца, зеленая или желтая. Мы с Наташкой собирали пыльцу в ладошки, а потом мазали себе на веки, как взрослые. За стройкой мшистый ковер уже полностью покрывал землю, лишь кое-где проступали участки бетонной крошки или песка.
Я прошла вдоль строительного забора и вступила в болотное царство. Болото встретило меня знакомым душистым ароматом – сырости, прелых листьев и грибов. В этом месте его поверхность была совсем твердой, лишь в отдельных местах земля слегка пружинила в такт моим шагам. Тут и там росли кустики брусники, багульника. Болото было сплошь покрыто кочками, в которых угадывались то поваленный ствол дерева, то пень. В прогалинах между кочками собрались небольшие лужицы с водой, такой прозрачной, что ее хотелось зачерпнуть ладошками и попробовать на вкус. В теплое время года по лужицам скользили водомерки, но сейчас болото уже готовилось к зиме, и водомерок не было видно.
Я ступила ногами в ближайшую лужицу и ощутила легкое подрагивание земли под собой. Оно было приятно, как будто пробуешь на ощупь батут.
– Кися-мися, засоси, – заговорщицки шепнула я болоту и начала топтаться в луже своими красными сапожками.
Кися-мися не засасывала, и я перешла к другой лужице, чуть подальше. По пути оглядывала кустики брусники – нет ли там ягод? Ягод не было, жители окраин обирали край болота дочиста.
Наконец, я нашла лужицу побольше – она засасывала сильнее, с забавным чавканьем. Я наблюдала, как мыски моих сапог отмываются и снова становятся ярко-красными. А потом со дна лужицы поднимаются песок, торф, и постепенно вода мутнеет, так что мыски сапог уже не видны. Под ногами весело пружинит болотная жижа, за ноги легонько хватается кися-мися. Я увлеченно топталась в лужице и напевала песенку. Взгляд мой упал на ежистые ветки багульника. Я вспомнила, как терпко они пахнут и нагнулась, чтоб сорвать ветку.
Вдруг что-то беззвучно разломилось под моими ногами, и я провалилась в болото. Мои новые красные сапоги почти скрылись под водой. Еще один сантиметр, и я промочу ноги. Это меня расстроило – мама будет ругаться. Я перестала месить лужу и аккуратно потянула одну ногу на себя. Нога не поддавалась. Я дернула посильней, и в ответ на это движение внезапно меня утянуло в болото еще ниже. В сапоги хлынула ледяная вода.
– Мама! – закричала я и задергала обеими ногами.
От этого движения одна нога выскочила из сапога, и я наступила ею прямо в болотную жижу. Без сапог мне никак нельзя было вернуться домой! Я наощупь вернула мокрую ногу в сапог и, схватив его за голенище, потянула на себя. Вода угрожающе хлюпала вокруг меня.
«Новые! Красные! Как же мне за них попадет!» – думала я.
Болото отказывалось отдавать, что взяло. Сапоги были тяжелы, как гири, и намертво застряли в трясине, но мне все еще казалось, что я могу спасти их.
Стоя по колено в ледяной воде, я обернулась назад. Зашла я в болото достаточно глубоко, но между кустиками ивняка и голыми стволами берез детскую площадку еще было видно.
– Вовка! – позвала я.
Качели были пусты. Видимо, Вовка уже убежал на стройку. Я крикнула Вовку еще несколько раз, но ответа не было.
Было только едва заметное, но неодолимое движение вниз. Мне стало страшно. И ведь в игре «кися-мися» не было слов, отгоняющих трясину. Призывающие – «Кися-мися, засоси!» – были, а отгоняющих не было. Наверное, никто еще не играл в «кисю-мисю» до конца. И мне пришлось придумать волшебные слова самой.
– Кися-мися, отпусти! – завопила я и продолжила борьбу за сапоги.
Изо всех сил я стала попеременно тянуть ноги на себя. Попыталась упереться руками, но они погрузились в холодную мягкую жижу, и их тоже начало засасывать. Потеряла равновесие, упала на живот, схватилась за ветку багульника… С ужасом вспомнила рассказы взрослых об утонувших в болоте.
– Кися-мися, отпусти! – взмолилась я, судорожно дергая ногами.
Но она не отпускала.
Ветка багульника вырвалась из рыхлой почвы и ударила меня по лицу. Я вцепилась в другой кустик, но и он легко оторвался от земли. Вода уже подступала к бедрам, я не чувствовала ни сапог, ни заледеневших ног. Подземное существо чавкало уже не забавно. Оно превратилось в страшного зверя и хотело проглотить меня. Из последних сил я месила грязь руками и ногами, как вдруг услышала:
– Скорей хватайся!
Передо мной возникло знакомое розовое лицо в вязаной шапке набекрень и тревожные блестящие глаза.
– Хватайся за палку! – закричала Наташка.
Она протягивала мне длинную пластиковую палку, которая на самом деле была ручкой огромного розового сачка для бабочек.
– Сапоги… – заплакала, наконец, я.
– Хватайся! Ты же утонешь!
Скорее механически, чем осмысленно, я схватилась за палку и, рыдая, поползла по скользкому месиву из торфа и воды.
Через какое-то время мы выбрались на твердое место. Я дрожала от холода – мокрая одежда противно прилипала к телу, пальто набрякло и стало непривычно тяжелым. Наташка тоже была вся в грязи – она несколько раз оступилась, пока спасала меня. Мои красивые новые сапоги утонули в болоте. Но меня это уже не волновало. Я только сейчас заметила, что Наташка в одном платьице, без пальто.
– Наташка, ты почему без пальто? У тебя же температура!
Она поправила съехавшую шапку и сказала:
– Я в окно увидела, как ты в болоте завязла. Некогда было пальто надевать.
На следующий день у меня была температура 38, а Наташку увезли в больницу с воспалением легких. За сапоги мне от мамы не влетело.