Литературная лаборатория
"Красная строка"

Давать иль не давать?

​

С одной стороны – горячо любимый Бродский, с другой – еще более горячо любимый Чехов. Антиподы? Общеизвестно, что Бродский Чехова недолюбливал, особенно его пьесы. В 1977 году Бродский пишет («Шорох акации»):

 

«Приобретая газету, ее начинаешь с той

колонки, где «что в театрах» рассыпало свой петит.

Ибсен тяжеловесен, А.П. Чехов претит.

Лучше пойти пройтись, нагулять аппетит…»,

 

а в 1993 публикует стихотворение «Посвящается Чехову» «по мотивам» чеховских пьес:

 

«Закат, покидая веранду, задерживается на самоваре.

Но чай остыл или выпит; в блюдце с вареньем — муха.

И тяжелый шиньон очень к лицу Варваре

Андреевне, в профиль — особенно. Крахмальная блузка глухо

застегнута у подбородка. В кресле, с погасшей трубкой,

Вяльцев шуршит газетой с речью Недоброво.

У Варвары Андреевны под шелестящей юбкой

ни-че-го.

Рояль чернеет в гостиной, прислушиваясь к овации

жестких листьев боярышника. Взятые наугад

аккорды студента Максимова будят в саду цикад,

и утки в прозрачном небе, в предчувствии авиации,

плывут в направленьи Германии. Лампа не зажжена,

и Дуня тайком в кабинете читает письмо от Никки.

Дурнушка, но как сложена! и так не похожа на

книги.

Поэтому Эрлих морщится, когда Карташев зовет

сразиться в картишки с ним, доктором и Пригожиным.

Легче прихлопнуть муху, чем отмахнуться от

мыслей о голой племяннице, спасающейся на кожаном

диване от комаров и от жары вообще.

Пригожин сдает, как ест, всем животом на столике.

Спросить, что ли, доктора о небольшом прыще?

Но стоит ли?

Душные летние сумерки, близорукое время дня,

пора, когда всякое целое теряет одну десятую.

«Вас в коломянковой паре можно принять за статую

в дальнем конце аллеи, Петр Ильич». — «Меня?» —

смущается деланно Эрлих, протирая платком пенсне.

Но правда: близкое в сумерках сходится в чем-то с далью,

и Эрлих пытается вспомнить, сколько раз он имел Наталью

Федоровну во сне.

Но любит ли Вяльцева доктора? Деревья со всех сторон

липнут к распахнутым окнам усадьбы, как девки к парню.

У них и следует спрашивать, у ихних ворон и крон,

у вяза, проникшего, в частности, к Варваре Андреевне в спальню;

он единственный видит хозяйку в одних чулках.

Снаружи Дуня зовет купаться в вечернем озере.

Вскочить, опрокинув столик! Но трудно, когда в руках

все козыри.

И хор цикад нарастает по мере того, как число

звезд в саду увеличивается, и кажется ихним голосом.

Что — если в самом деле? «Куда меня занесло?» —

думает Эрлих, возясь в дощатом сортире с поясом.

До станции — тридцать верст; где-то петух поет.

Студент, расстегнув тужурку, упрекает министров в косности.

В провинции тоже никто никому не дает.

Как в космосе».

 

Это стихотворение, на первый взгляд, можно было бы принять за пародию и откровенное издевательство. Но Бродский никогда не опускался до подобных вещей, поэтому копать надо глубже.

Во-первых, в стихотворении нет прямых отсылок к чеховским персонажам. Действующие лица: Карташев, толстый Пригожин, доктор, Петр Ильич Эрлих, студент Максимов, хозяин усадьбы Вяльцев и его жена Варвара Андреевна, названная «хозяйкой», непонятно чья племянница Дуня и упоминаемая вскользь Наталья Федоровна, которую Эрлих периодически «имеет во сне». Из всех из них только студент Максимов вызывает отдаленную ассоциацию с Трофимовым из «Вишневого сада», дурнушка Дуня – с Соней из «Дяди Вани», немец Эрлих – то ли с Дорном, то ли с Тузенбахом. Однако, само название стихотворения «Посвящается Чехову» и множество чеховских реминисценций: усадьба с садом и озером, чаепитие на веранде, обязательное обозначение расстояния, как пути к прогрессу – «до станции – тридцать верст» (в «Вишневом саде» до города – двадцать верст), реплика «Вас в коломянковой паре можно принять за статую в дальнем конце аллеи» (отсылка к «Вишневому саду»: «Вот эта аллея идет прямо, прямо, точно протянутый ремень, она блестит в лунные ночи. ... Посмотрите, покойная мама идет по саду...») явно указывают на однозначный источник – чеховские пьесы.

Во-вторых, поэт Бродский определенно учится у прозаика Чехова выразительности языка, его неоднозначности, умению подмечать мельчайшие детали, которые могут указывать на черту характера, а могут быть ни о чем не говорящим индивидуальным свойством. А.П. Чудаков писал о Чехове: «Ему надобно запечатлеть особость всякого человека в преходящих, мимолетных внешних и внутренних состояниях, присущих только этому человеку сейчас и в таком виде не повторяемых ни в ком другом». Чеховская деталь многозначна, расположена на грани случайного и часто говорит о привычке: Войницкий носит щегольские галстуки в деревне, Гаев произносит бессмысленные бильярдные термины, Маша нюхает табак и т. д. Сравним у Бродского: «Пригожин сдает, как ест, всем животом на столике». Бродскому оказывается близка идея не характеризующей, а запечатлевающей мгновение детали, и это можно увидеть почти во всех образах стихотворения, начиная от закатного отблеска на самоваре, и заканчивая пением петуха. И это несмотря на собственные декларации, высказанные им в программной статье «Поэт и проза», где Бродский пишет об образцовой поэтической прозе Цветаевой, как бесконечно более концентрированной и выразительной, чем чеховская: «Степень языковой выразительности ее прозы при минимуме типографских средств замечательна. Вспомним авторскую ремарку к характеристике Казановы в ее пьесе «Конец Казановы»: «Не барственен — царственен». Представим себе теперь, сколько бы ушло на это у Чехова». Что же, выходит, Бродский сам себе противоречит? Нет, он учится. Он выступает учеником Чехова, для которого высшей ценностью оказывается неповторимое мгновение жизни. Он как бы обучает свою поэзию прозе. И в целом, стихотворение «Посвящается Чехову» построено по чеховским лекалам: краткости, точности, выразительности, недоговоренности, совмещения существенного со случайным, приземленности, сквозь которую только просвечивает символика, особой организации пространства, времени и слова. Здесь и возведение бытового к бытийному («в провинции ... / Как в космосе»); и сопоставление и уравнивание высокого и низкого («Закат, покидая веранду, задерживается на самоваре»); и тихий мирок, в котором, тем не менее, ощущается приближение мировой катастрофы («утки в прозрачном небе, в предчувствии авиации, / плывут в направленьи Германии»); и неспособность героя принимать решения, решать вопросы, жертвовать («Вскочить, опрокинув столик! / Но трудно, когда в руках / все козыри»), и проч. И, конечно, поэт всегда остается поэтом. Чего стоит один только образ: «Рояль чернеет в гостиной, прислушиваясь к овации / жестких листьев боярышника»!

Ну, и наконец, в-третьих, перейдем к главному – содержанию стихотворения. Это ирония с сильным оттенком презрения. В качестве главного и единственного мотива берется мотив сексуальный. В текст введены эротические образы: «У Варвары Андреевны под шелестящей юбкой /ни-че-го», «Легче прихлопнуть муху, чем отмахнуться от / мыслей о голой племяннице, спасающейся на кожаном / диване от комаров и от жары вообще», «и Эрлих пытается вспомнить, сколько раз он имел Наталью / Федоровну во сне». Причем, Бродский не вникает в отношения персонажей – он берет «группу лиц» как целое, выделяя только их сиюминутные действия: А хочет Б, В играет в карты с Г, а равны ли А и Г — неважно. Однако, и в чеховском мире действия сами по себе тоже не столь важны, они могут иметь значение лишь, как выражение чувств персонажей, но здесь все чувства сведены только к сексуальной озабоченности. Персонажи нарочито снижены, они не мечтают о будущем, не сожалеют о прошлом, не любят и не страдают, а только пьют чай, играют в карты и томятся нереализованной похотью. Возможно, в презрении к подавленным желаниям, к сочетанию похоти и робости скрывается причина отталкивания поэта не только от Чехова, но и вообще от реалистического искусства, которое он, по-видимому, считал сексуально ущербным. И, как квинтэссенция всего этого, убийственный вывод: «В провинции тоже никто никому не дает. / Как в космосе». Однако, сам того не подозревая, Бродский наталкивает читателя вот на какую мысль. Давайте представим себе на мгновение, что чеховские герои стали бы запросто, по поводу и без повода, друг другу «давать», как это происходит в современном сексуально раскрепощенном мире. Есть опасение, что это означало бы конец великой русской литературы – в таких условиях, она, в принципе, никогда не смогла бы возникнуть. Просто не о чем было бы писать.