Литературная лаборатория
"Красная строка"

Елена Яблонская

 

Иероглиф счастья

Неподалеку от моей родной Ялты, между Севастополем и Балаклавой, лежит мыс Фиолент. Он долгое время мистическим образом ускользал от меня, оставался как бы невидимым. Я с детства слышала о нём, о венчающем его Георгиевском монастыре, об удивительной лестнице в почти восемьсот ступеней… Не раз бывала в Севастополе и Балаклаве, часто приходилось мне ехать по Севастопольскому шоссе вдоль гряды Крымских гор и слышать: «Вон, вон там! Видишь? Мыс Фиолент!» Но я не видела. Должно быть потому, что мысы представляла двояко: либо громадный, простёршийся во все стороны, видный отовсюду Меганом (как же идёт ему циклопическая приставка «мега»!), либо небольшой, но чёткий и характерный, так что ни с чем не спутаешь, например, Аю-Даг – «Медведь-гора». Дошло до того, что я как-то целый месяц проторчала на окраине Севастополя, в Херсонесе! Ездила с сыном-шестиклассником в археологический лагерь. Где мы с детьми только не побывали! И в Бахчисарае, и в Большом Каньоне… Оба этих славных места я посетила, кстати, далеко не в первый раз. А Фиолент – чего там! Нет нужды затевать специальную экскурсию. «Вон же он, вон, видишь? Рукой подать!» Я не видела. Айю – тоже мыс – вижу, а Фиолент… да вот же, он, перед Айёй как раз! Где? Перед Айёй в море вроде ничего не выдаётся… всё, проехали! Ну, ничего, утешали меня, съездим, если хочешь, это же рядом, «маршрутка» ходит! Так и не съездили.

И вот наступили они, мои мистические год, месяц и день Фиолента. Год – две тысячи пятнадцатый, месяц июнь, число – не помню. Я ехала из Алупки, от одноклассницы Наташи, на мыс Фиолент, на дачу к другой Наташе – однокурснице. Уже в совпадении, правда, не слишком редких, имён моих подруг можно было усмотреть нечто мистическое. Но я упрямо не усматривала! Не видела ничего особенного и в том, что обе мои Наташи – одна врач, другая режиссёр-документалист – очень похожи: внимательным взглядом серых глаз, прямыми, светлыми, выгоревшими на крымском солнце волосами и ещё чем-то главным, неуловимым… Мистическим? Предки обеих Наташ происходят с Украины, причём одна Наташа, алупкинская, – наполовину украинка, другая – чисто русская. Бабушка Наташи Алупкинской в тридцатые годы, взяв детей, сбежала в Крым из Черниговской губернии, от голода. А другая, русская, как и её предки, родилась и жила себе до двадцати лет в городе Черкассы, а потом вдруг – на спор! – поехала в Москву и поступила в университет. Две Наташи и два украинских города на букву «Ч» – не мистическое ли совпаденье?

Обе Наташи говорили о Фиоленте как о месте притягательной силы, рассказывали о то и дело происходящих там случаях, необъяснимых с точки зрения логики и здравого смысла. Происшествия эти всегда приводят к добру, не зря же мистический мыс окормляет святой Георгий, когда-то в древности промыслительно спасший здесь потерпевших кораблекрушение мореходов… Но я упрямо не верила в мистику. Почти как старый рыбак, дедушка Гаврика из катаевского «Одинокого паруса», который давно не верил ни в бога, ни в чёрта, а вот в Николая-угодника верил! Я-то верю в Бога, и в Николая-угодника верю, и в святого Георгия. Но вера, казалось мне, должна быть простой и чистой, ясной как день, промытой как стекло, без мистики и чудес.

И вот я сижу на Фиоленте как раз меж двух крестов – один на скале в море, на месте чудесного спасения моряков. Другой – над нами, на куполе храма святого Георгия, что повис над нашей бухточкой, над пляжем… Пляж называется Яшмовый, а наша бухта без названия отделена от пляжа большими камнями. Мне зябко в тени камня, ветер с запада прохладен, идёт «низовка». Весть о «низовке» донесла до меня по мобильному Наташа Алупкинская. Она и в школе была для нас, изнеженных ялтинцев, первой вестницей низового холодного течения, всегда идущего с запада. А тёплое, восточное течение называется… «Как-как? Леван?» – «Не леван, а левант!» – не уставала поправлять подруга. А сейчас сообщила, что вода в Понизовке девять градусов! Как удачно рифмуется Понизовка с «низовкой»! Ну, у нас на Яшмовом пока градусов семнадцать, не меньше. Потому что я влезла в воду, чуть обожглась поначалу, но привыкла и даже немного поболталась у берега. И все прочие так же. Нас, одолевших семьсот восемьдесят пять каменных, щербатых, разной высоты и формы ступеней, здесь немало. Кое-кто, в основном молодые пары с детишками, живёт в палатках. Это, объяснили мне, севастопольцы, приехавшие на выходные. Сегодня суббота…

Всё-таки зябко. Я вылезаю из-за своего камня и брожу по берегу. Сразу попадается странный «артефакт»: на крупной гальке лежит побывавший в море женский сапожок, изнутри весь облепленный мелкими чёрными ракушками. Издали выглядит как мех овчины. Какая русалка потеряла? Зрелище несколько омерзительное, но и сказочно-завораживающее. По обрывам и скалам как козы лазают кошки. Одна, судя по густому, короткому меху и ладненькой кошачьей «фигурке», по-видимому, родственница Наташиной Фелицы. Фелицына шубка кремовая, в серо-рыже-белых пятнах, а эта попроще, белая с чёрными пятнами, от чего особенно напоминает козу: вот пошла себе лениво вверх к монастырю по почти отвесной стене, правда, не каменной, а земляной.

Я добредаю до конца Яшмового пляжа. Здесь скалы, отделяющие пляж от пограничной зоны, заходят в море. Видно, как по гладенькой гальке идеально пустой «зоны» чинно прогуливаются два пограничника с овчаркой. А под скалами на суше зияют две треугольных ниши, в одной из них парень жжёт костёр и сообщает мне, что в воду надо влезть примерно по пояс с тем, чтобы, обогнув скалы, перебраться к «погранцам» и тут же быть выдворенной восвояси. Собакой, впрочем, не травят. И на том спасибо.

На другой день мы с Наташей Фиолентской пошли гулять по плато. Красота неописуемая: слева величественная Айя, перед ней за небольшим мысом прячется Балаклава. Бухты по обе стороны, куда ни посмотришь, все разные: яркой синевы, голубизны и даже малахитовой зелени. Береговая линия со стороны Севастополя особенно хороша, она причудливо изрезана и издали кажется не такой высокой, неприступной и мрачной как Айя. Благодаря информации Наташи Алупкинской выяснилось, что камни-близнецы, напомнившие мне гурзуфские Адолары, зовутся Орест и Пилад. Вспомнилось из «Легенд Крыма»: «Ифигения в Тавриде». Орест, кажется, брат Ифигении, Пилад – его друг. А скала, похожая на нашу гору Кошку, называется Лев, хотя уши у этого «льва» кошачьи, остренькие, но морда, да, львиная.

На плато свищет ветер, и довольно холодный, цветут сиреневые и жёлтые бессмертники (они же иммортели или сухоцветы), и белеют среди них трогательные мелкие цветочки с чудным название «птицемлек». Мы посмотрели сверху на мыс с гротом Дианы, на Царский пляж, на пограничный домик, на полуразрушенную лестницу к нему и затем крутейшую тропу наверх… ну, на Меганоме мы и не по таким хаживали… Ах, сердце моё всё же на востоке, в Восточном Крыму!

Потом Наташа повела меня в «Царское Село» – так называется самый дорогой дачный посёлок с угодьями Никиты Михалкова во главе. Правда, поместье Михалкова мы не нашли, но и без него богато, шикарно, роскошно. «А вот такой забор, – показывает Наташа, – стоит семь с половиной тысяч долларов! А вот этот немного дешевле, но…» Я смеюсь. Мне эти заборы – как жизнь на Марсе! Причём глубоко безразлично, есть она там или нет. «Да мне тоже! – смущается Фиолентская дачница. – Но мне забор всё равно надо ставить, не за такие немыслимые деньги, конечно, но обязательно каменный!» Да зачем же?! От воров – это раз, от пожаров – два, и это самое главное! Оказывается, здесь страшно и стремительно горит трава, остановить огонь может только глухой камень. Собственно, вот и разгадка, почему я видела, но не могла опознать с дороги не слишком выдающийся в море мыс Фиолент. Он весь застроен дачными участками за каменными заборами! Выглядит как средневековый город. Тоже мне мыс! «А вот у нас на Меганоме ничего такого…» – бормочу я. Ах, Меганом, Меганом!.. На востоке моё сердце, ах, на востоке…

Наташа ведёт меня к камню, поставленному в память покойного председателя одного из садовых товариществ. Через отличную дорогу, устроенную и заасфальтированную рачением покойника, медленно и торжественно ползёт некто метровый, без чешуи, зеленовато-песчаного цвета… Это, наверное, полоз, небольшой крымский удав. Он неспешно скрывается в сухой траве, и мы, облегчённо вздохнув, читаем странноватую надпись, выбитую на памятном камне и закрашенную сусальным золотом: «…он жил неуспокоенно, а жить успокоено – подлость. Он так и жил…» То есть жил всё-таки «успокоено-подло»? Велик и могуч русский язык, но, оказывается, ещё и коварен. И этот полоз… почему именно здесь? Не начало ли мистики?

Вечером позвонила Наташа Алупкинская, выслушала мой рассказ о полозе, поправила: «Не полоз, а желтопузик!» и, решив, видимо, что я наконец-то созрела для мистики, рассказала историю.

Умер один знакомый, Фёдор, много лет живший на два города – в Москве и в Алупке. Алупку он очень любил, а ещё больше – Фиолент и, зная, что умирает, просил развеять его прах над Фиолентом… «Он что, неверующий был? Буддист? Язычник?» – пугаюсь я. Да верующий, верующий и даже воцерковлённый! Перед смертью исповедался, рассказал о своей мечте батюшке, батюшка его отпел, а прах благословил развеять! В Москве, где умер Федя, всё равно всех кремируют. Прах его почти два года простоял в коробке на шкафу у Флоры, бывшей жены. Никого больше у Феди не было. А бывшей Флора оказалась единственно по причине превращения просто Крыма в капиталистический остров. И всей страны, разумеется, тоже. Фёдор хорошо зарабатывал программистом в «Лукойле», от избытка благополучия начал пить, безобразничать, развёлся, но, не успев жениться на новой и молоденькой, был выгнан с работы, заболел и умер. И вот через два года Флора выбралась в Крым. Они приехали с Наташей на Фиолент. Ураган рвал такой, что, казалось, худенькую Флору сейчас снесёт с обрыва вместе с коробкой. Прах никак не удавалось докинуть до пропасти – ветер был встречный. Тогда Наташа обернулась к монастырю и стала молиться святому Георгию. Флора одной рукой держала коробку, другой вцепилась в Наташу. И вдруг ветер изменил направление, дунул в сторону моря, прах сам собой взвился из коробки, взмыл над пропастью, и на фоне чистого ярко-голубого неба Наташа с Флорой явственно увидели, как серый прах сложился в фигуру мужчины. Повисел прощальным приветом, рассыпался, разметался, унёсся… А ветер снова подул с моря с прежней силой!

Я поверила Наташе. Дело даже не в том, что моя подруга – честный человек, врач, мама, бабушка. Просто такое не придумаешь, да и зачем? Придумать можно было что-то и позаковыристей. Я поверила и решила: пусть Наташина мистическая история про Фиолент будет и моей. В конце концов, мы близкие подруги, учились вместе с первого класса, а с шестого даже сидели за одной партой. И не надо мне, совершенно не-мистической особе, простой как валенок или три рубля (так меня муж характеризовал), какой-то своей, особенной, отдельной истории! Наташа Алупкинская сказала: «Пожалуйста, мне не жалко, но ты не думай, будет у тебя и своя мистика, вот увидишь!» И Наташа Фиолентская подтвердила: «Будет, будет! Никуда не денешься!» А полоз или желтопузик? Нет, желтопузик не считается, на мистику, при всём уважении к змеям, не тянет, их тут знаешь, сколько ползает, один даже жил у меня в огороде!

Наступил последний день моей жизни на Фиоленте. По этому поводу Наташа задумала какую-то праздничную рыбу, и я отправилась на пляж одна. У монастыря, там, где на плато выходит знаменитая лестница, только что поднявшийся по ней пожилой мужчина приветствовал меня восторженным криком: «Четырнадцать!» Я ответила сдержанно: «Доброе утро!» Что это он? Хотел сказать «семьсот четырнадцать»? Считал ступеньки (здесь так принято) и сбился со счёта?

Пройдя примерно четверть лестницы (около двухсот ступенек), я повстречала молодую семью: папа, мама и ребятёнок. «Четырнадцать!» – вопил глава семейства, обращаясь непосредственно ко мне. «Че-тыр-над-цать!» – ребёнок скакал вверх по ступеням на одной ножке. Юная супруга ласково кивала: «Да, да, четырнадцать! Так хорошо!» Я тоже вежливо покивала. Действительно, четырнадцать – это хорошо. «Мне четырнадцать лет, через месяц мне будет пятнадцать, эти дни как дневник, их читаешь, раскрыв наугад…» Если я и была когда-то счастлива, то, наверное, как раз в четырнадцать лет, когда была уже взрослой и, пожалуй, гораздо умнее, чем сейчас, но считалась ребёнком, и мне это нравилось, и всё ещё было впереди…

Мои философствования (а я была уже на середине лестницы) прервал возглас дамы средних лет в широкополой шляпе, с полотенцем на плечах и «парео» вокруг бёдер: «Четырнадцать! Уже четырнадцать!» Похоже, «четырнадцать» – это пароль. Как же на него отвечать? Я, как умела, выразила радостное сочувствие и понимание: ответно улыбнулась, покивала…

«Четырнадцать!» – у самого входа на пляж мужчина моих лет поднял руку то ли в римском, то ли в коммунистическом приветствии. «Даёшь четырнадцать!» – я вскинула над головой сжатый кулак. Кажется, с ответом на пароль я угадала. Мужчина потряс над головой сложенными руками и широко улыбнулся. Не понимая, о чём это они, я определённо была причастна всеобщей радости. «Четырнадцать!» – это касалось всех.

А что? Почему бы и нет? В конце концов, что тут удивительного? Ведь четырнадцать – очень хорошее число. Я припомнила, что с розенкрейцерской точки зрения, число 14 – символ умеренности. Также оно отождествляется с идеей герметического равновесия, поскольку 14 состоит из двух семёрок, что у древних каббалистов считалось признаком счастья и «числом превращений». Кроме того, кажется, в китайской традиции утверждается, что «четырнадцать» обозначает слияние и организацию…

Я спустилась на пляж. У моего камня копошилось зелёное чудовище: ворочалась мощная шея, вздымались и опускались широкие лопатки, шевелился хвост… Это компания молодых севастопольцев снимала и скатывала палатку. Сегодня понедельник – вспомнила я. Шея чудища ещё раз изогнулась, из-под поверженной палатки вылез молодой человек и радостно сообщил: «Четырнадцать!» Я ответила коротко и по существу: «Ура!» И вдруг меня осенило: какое там детство и мои четырнадцать лет! Год две тысячи четырнадцатый! Год крымской весны! Год всеобщего счастья и ликования, год мудрой умеренности и гармоничного равновесия, год счастливого превращения, год замечательного слияния и великолепной организации! То, к чему причастны абсолютно все! «Мы до сих пор не можем опомниться от радости! Проснёшься ночью и вспомнишь: мы в России! Какое счастье!» – говорили мне крымчане и год назад, и теперь. «Четырнадцать» – год, код, знак, символ, иероглиф счастья!

– Уже четырнадцать! – повторил выползший из чрева палатки второй юноша. – Вчера было семь! Не бойтесь, купайтесь, ух, хорошо!

Так четырнадцать – это температура воды? То-то вчера с плато мы с Наташей не увидели ни одного купающегося! Ну, что ж… Я бросилась в воду, краем глаза успела заметить что-то блеснувшее среди камней у самого берега… Монетка, колечко? В море было действительно «ух, хорошо!» Я развернулась и, выходя, вытащила «что-то», блестевшее и рыжевшее под мелкой рябью воды, как червонное золото. Нет, это не колечко, а просто молочно-белый камушек, а на нём… Вот она, только мне посвящённая мистика Фиолента: на небольшом, сантиметра два в диаметре, круглом камушке рыжим на белом прочерчена цифра 14, да не абы как, а именно моим почерком, только так и никак иначе я пишу и единицу, и четвёрку! И эта цифра – не масляная краска, не дело рук человеческих, это, несомненно, природный камень! Если бы, кроме цифры 14, на камне больше ничего не было, я попросту не поверила бы своим глазам, сочла бы галлюцинацией и, пожалуй, забросила бы подарок в море. Но специально для не верящих в чудеса Фиолента к ножке четвёрки прицеплена уже не вполне чёткая фигурка: личико или мордочка вполоборота, изящно изогнутая спинка и, кажется, хвост… Мужчина увидел бы русалку, ребёнок – белочку, а я, будучи кошатницей, решила: пусть будет кошка. Одна из приморских кошек, лазающих по горам как козы, родственница Наташиной Фелицы.

Дома, в Москве, чудеса продолжились, хотя я больше ни на что не претендовала. Просто полезла за какой-то книгой, и из неё выпал календарик с изображением китайского иероглифа счастья. Я решительно не могла вспомнить, чтобы когда-нибудь приобретала такую ерунду! Подарили, что ли? Кто, когда, зачем? Впрочем, я не нашла в этом иероглифе никакого сходства ни с цифрой 14, ни с кошкой, ни с русалкой. Если и могу с чем-то сравнить, то с неким развесистым деревом или кустарником… с развесистой клюквой, в общем. А что нам китайцы? Китайцы нам не указ.  

Камень с цифрой 14 и сейчас лежит передо мной на столе, и рыжая, начертанная моим почерком, горящая червонным золотом надпись всё не тускнеет. Мистический подарок Фиолента. Иероглиф счастья.