Литературная лаборатория
"Красная строка"
Алёна Кубарева
Алёна Кубарева родилась в Москве. По первому образованию – педагог-психолог. В настоящее время – редактор радио «Вести ФМ». Окончила ВЛК и КЛМ при Литинституте им. Горького. Дипломант фестиваля «Славянские традиции» – 2019 (Республика Крым). Печаталась в журналах «Дальний Восток» и «Нева».
ОТРЫВОК ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ ГАЛИНЫ МАТВЕЕВНЫ Д., МОСКВИЧКИ, 1922 ГОДА РОЖДЕНИЯ. В 1944-М ОНА – СТУДЕНТКА МИСИ
Печатается под редакцией А. Кубаревой
«Как-то разговорилась я с однокурсницей, Ниной Прохоровой. И к слову поведала, как в 1939-м весело и интересно провела лето с троюродной сестрой на Селигере. Я восхищалась тамошними красотами природы! Ну и, поскольку в сорок четвёртом мы всё ещё были голодными, невольно вспоминала молоко и сливки, которыми меня угощали у дяди Кости, брата бабушки, а также – грибы, ягоды и пироги с ними.
У меня вырвалось: «Вот бы после первого курса, летом, махнуть в деревню!» А моя подруга Нина – немножко ехидная, острая на язычок. Она и скажи: «В такое-то время? Слабо тебе туда махнуть!» А ко мне привязалась эта мысль. И я ответила: «Не слабо!»
И после практики, которая была у нас на строительной выставке, – если это можно назвать практикой, потому что мы просто выполняли самую тяжёлую и бездарную работу: обивали дранкой стены, таскали на носилках кирпичи, рыли траншеи... Наконец эта практика закончилась, и до начала занятий остался примерно месяц. Но было уже не лето, а сентябрь. И вот я махнула.
В деревню заранее не писала. Как достала железнодорожный билет – теперь уже не помню. В то время это было очень трудно. Тем более, что от Осташкова только-только отогнали немцев.
Я рассчитывала, что поезд прибудет в город в пять часов вечера и до деревни я доберусь ещё засветло. Пешком мне надо было идти часа два с половиной – примерно восемнадцать километров. Я помнила, что с покойной тётей Лизой мы добирались именно за такое время.
Но я недоучла, что поезда в то время ходили не строго по графику. Поезд опоздал. И когда я вышла на перрон, поняла, что засветло дойти до деревни не успею.
Решила: раз меня никто не ждёт, переночую на вокзале, а утром раненько пойду. Но едва я вошла в здание, меня охватил ужас! Все скамейки были забиты немцами! Хоть их и охраняли, вид фрицев был ужасен. На меня они глядели какими-то противно голодными глазами…
Что делать? Решила всё-таки идти. Сейчас, вечером. Подумала: если быстро стемнеет, я пойду в деревню, которая стоит по левую сторону от большой дороги, и попрошусь переночевать. Но опять не учла: в то время вряд ли пустили бы незнакомца. К тому же забыла, что эта деревня – вовсе не близко от большака. До неё надо довольно далеко идти через поле.
Когда я, наконец, дошла до места, где надо сворачивать, я всё же побоялась идти. Думаю: а если не пустят? Тогда уже совсем будет темно.
И хорошо сделала, что не пошла! Там же кругом всё было заминировано! Об этом я тоже как-то забыла…
Решила идти быстро-быстро дальше. И только боялась: вдруг из-под кустов с обочины выскочит какой-нибудь спрятавшийся немец! Как страшно! Я, в общем-то, – трусиха. В темноте моя бабушка везде водила меня за ручку. Даже по квартире. А тут я – одна. Ни души! И быстро-быстро темнеет...
По обочинам валяются разбитые орудия, какие-то осколки. Я не иду, а почти бегу! А волосы на голове – шевелятся...
Так я прошла довольно большое расстояние. В руке у меня – чемодан. Вдруг слышу сзади шаги. Всё внутри похолодело... Я ка-ак обернусь!..
И вижу: идёт быстрым шагом русская женщина! Какое это было счастье! Она догнала меня и спрашивает: откуда я и куда? Говорю: вот, с поезда, из Москвы. А иду в деревню Ананьино к родственнику – Соловьёву дяде Косте. Оказалось, что женщина его знает: она сама – из соседней деревни, из Спицына. «Ну, говорит, девка, – ты даёшь! Отсюда же только недавно выгнали немцев!»
Мы пошли вместе, и она повела меня ближайшей дорогой, через совхоз. Шли мы через болото. Но я уже не боялась – целиком положилась на провожатую. Она-то знала здесь все тропинки! И хотя в тот вечер дождя не было, идя через болото, мы обе вымокли.
Когда подошли к моей деревне, стало совсем темно. Но вышла луна – и посветлело. Женщина – моя провожатая – побежала дальше, в Спицыно, и по деревне я шла уже одна. Лаяли собаки, и у меня дрожали ноги, когда я была почти дома…
Постучала. Никто не ответил. Постучала ещё. Слышу – закашлял дядя Костя. Потом каким-то чужим голосом: «Ну, кто там ещё? Кого чёрт несёт в такое время?!»
Я говорю: «Дядя Костя, это я! Галя из Москвы!»
Он как закричит на свою жену Алёну: «Иди скорее открывай, Галька приехала!»
Я вошла ни жива, ни мертва. «Как же ты шла? Одна?» Рассказала всё как было. Накормили они меня, спать уложили. И прожила я у них две недели. Или три.
Осень была очень дождливой. Но я всё же ходила за грибами. Правда, недалеко, прямо за огородом.
Кормили меня на убой. У дяди Кости была корова. Были молоко, творог, сметана, картошка. Они так меня откормили, что когда я вернулась домой, узнать меня было трудно. Из-за щёк носа не видно! Это стало подтверждением Нинке Прохоровой, что я всё-таки сдержала слово!
Когда я гостила у дяди Кости, к соседям, Карповым, приехала их дочь Катя. Она прибыла из Ленинграда с маленькой дочкой. Рассказывала, как жила в блокаду. И как ей удалось выехать оттуда. Где-то шла пешком, где-то ехала, и чуть живые они прибыли к родным. Когда я прибыла, она уже поправилась. Катя – высокая, смуглая, красивая. Похожая на цыганку. Много она мне рассказывала о себе. С ней мы и проводили время. У отца её были ульи, и она угощала меня мёдом! В то-то время! Мы его ели, сколько хотели, и запивали молоком!
Некоторое время в их доме стояли пленные немцы. Когда я ходила к Кате, бегом неслась мимо них. Но скоро их куда-то отправили.
Когда я возвращалась домой, дядя Костя послал моей бабушке сухого творога, немножко муки, каких-то ягод и грибов – дорогой в то время гостинец! До самой станции провожала меня Катя. А обратный билет помог достать деревенский парень, солдат – не помню, чей родственник. И, когда я садилась в вагон, он подтолкнул меня и громко сказал: «Это – моя жена!» Тогда, помню, меня зло взяло: «Что-о-о?!! Какая я ему жена!!!» А сейчас понимаю: неизвестно, как бы я добралась до дома, если бы он не сказал…
Это был 1944 год. Совсем старенький дядя Костя и его жена, тётка Алёна, провожали меня, стоя у порога. Они плакали и долго-долго махали белыми платочками. Будто знали, что уж никогда не увидимся. Так это и случилось. В деревне я была в последний раз.
В 1947 году умерла моя бабушка. Дядя Костя ещё писал нам. Раньше, когда бабушка была жива, он писал так: «Здравствуйте, моя дорогая сестрица-хрёстная и все мои дорогие племяннички!» А когда бабушка умерла, он всё ещё писал, но уже по-другому: «Здравствуйте, все мои дорогие племяннички!»
Потом, наверное, году в 1949-м, умер и дядя Костя. А вслед за ним – и его жена».
ЛЮБОВЬ, ОБРЕЧЁННАЯ НА ПОЭЗИЮ
Отзыв на спектакль "Дай мне руку..."
Пастернак бросился в роман с Цветаевой – конечно, роман в письмах – очертя голову, находясь на «перекрестье» – между окончательным разрывом с первой женой и встречей с новой любовью. Марина же, как и в случае с актёром-вахтанговцем Владимиром Алексеевым, позволила себя обожать.
Алексеев мимолётно и сугубо телесно изменил Цветаевой с Соней Голлидей, о чём сама Марина написала много лет спустя в «Повести о Сонечке», только после того, как узнала о смерти своей соперницы. Марина пожалела её, как жалеет служанку королева… Алексеева она тоже простила. Пастернак же «изменил» – в кавычках, ведь формально между ним и Мариной ничего не было, и они ничего друг другу не обещали – со своей второй женой. Но – духовно и навсегда… Марина обиделась. Она ревновала. Настолько сильно, что даже не пошла с наконец-то приехавшим в Париж Пастернаком на прогулку (по магазинам, покупать подарки для будущей жены!)
В одном из писем, прозвучавшем в спектакле, Марина написала Пастернаку, что плотское её не интересует. Зрители, конечно, догадываются, что это – не так. Роман Цветаевой с Родзевичем был вполне земным и телесным, о чём красноречиво говорят строки цветаевских «Поэмы Горы» и «Поэмы конца». Пастернак был готов в какой-то момент перевести платонические чувства в реальные. Но Марина– нет. «Обе её руки были заняты». Для неё союз с Сергеем Эфроном – они ведь венчались – был священен. Но музой Марина не отказывалась быть никогда.
И вот всю эту гамму сильных эмоций, чувств «на разрыв», противоречивых, подчас исключающих друг друга – любовь, ревность, искренность, жеманство, страсть и остывание – актёрам удалось передать. Всего за какие-нибудь час двадцать, от начала, от первых искр, до конца. Удивительно и непостижимо!
Эти письма писались не для нас. А мы их не просто читаем – мы их смотрим. Слегка смущаемся: всё-таки, речь – об интимном. Как это тонко, чувственно. Любовь, обречённая на поэзию. Не-счастье…Не-встреча…
В спектакле звучат песни Ольги Кузьмичевой-Дробышевской на стихи Цветаевой, в исполнении автора. Как попала, на мой взгляд, автор – и актриса – в образ и душу стиха «Чтоб высказать тебе…»! Та самая мелодия, которую ждёшь, со сложной, неожиданной, но понятной, близкой гармонией. Переживаешь вместе с исполнительницей роли. Проходишь с ней путь – до телеграфного столба – и плачешь…
И не сказать, что Ольга – та самая Цветаева, что такой именно мы её себе и представляем, и не сказать, что Евгений – тот самый Пастернак. Но слова – те, и чувства – те. Наши со-чувствие и со-переживание – тоже подлинные. Остальное – не важно.