Литературная лаборатория
"Красная строка"

Свет в конце туннеля

​

Памяти моей подруги, Аллы Чубриковой-Узлиян, посвящается

​

Анна стояла в орущей карнавальной толпе. Сама она тоже бодро выкрикивала через каждые две-три минуты «Helau!» – «приветствие дурака», так что голос уже подсел с непривычки. С завидной периодичностью с серых небес сыпала ледяная колючая крупа, налетал шквальный промозглый ветер, вздымая вверх кринолины и плащи дешевых карнавальных костюмов, унося прочь шляпы, отрывая банты и перья, пронизывая зрителей, среди которых было много детишек, до костей. Но зонт не раскроешь. Сзади плотно напирали другие, вытягивая шеи, как гусаки. Иногда между быстро летящих низких туч пробивалось бледное зимнее солнце, и тогда участники шествия, сильно потрепанные непогодой, ненадолго приободрялись и вновь с энтузиазмом, так, что перепонки лопались, начинали бить в свои барабаны, оглушать литаврами, дудеть в трубы, тромбоны, тубы. Выглянув сегодня утром из окна, она сокрушенно наблюдала, как на фоне лилового, набухающего неба буря мотает голые платаны из стороны в сторону, брызгая в их гладкие пятнистые стволы мелким снегом. Обломанные сучья и ветки усыпали потемневшие плиты мокрой террасы. Анна утром даже подумывала отказаться от идеи поехать на Rosenmontag[1], но было уже неудобно, да и слишком поздно давать задний ход. Они договорились с друзьями за несколько дней до этого посмотреть немного карнавальное шествие, а потом продолжить праздновать в пивном локале[2], попить пива. Анна давно не позволяла себе свой любимый «Кельш» – кельнское. Все лучше, чем сидеть одной дома. Хотя погода выдалась отвратительная. Как, впрочем, и всегда в Германии в конце февраля.

На католическое Рождество 2019 года, когда, развернув подарки, что были под елкой, все сидели за праздничным столом и с аппетитом доедали индейку под клюквенным соусом с кноделями[3] и кислой капустой, в новостях по телевизору вдруг объявили, что в Китае случилась странная вспышка неведомого страшного вируса. За два месяца, что прошли с тех пор, положение становилось все серьезнее, интернет разносил панику и конспирологические теории по всему миру. Так что этот карнавал мог стать и последним, поговаривали, что скоро на карантин закроют все рестораны и музеи. Но власти города Кельна все же рискнули и разрешили провести карнавал.

В этом году он был омрачен не только наступающей на человечество непонятной болезнью. Накануне стало известно, что в городе Ханау коренной немец застрелил девять человек в разных кальянных города. Все погибшие оказались выходцами из других стран. Афганцы, румыны, болгары… Террориста позже нашли мертвым в своей квартире вместе с матерью.

Немцев страшил, буквально сводил с ума невероятный наплыв мигрантов, многочисленные случаи изнасилований и убийств, на которые власти почти не реагировали, вольные манеры, невоспитанность и наглость пришельцев с Востока, но они терпели. Никуда не денешься. Обещали принимать всех. Все-таки устроители карнавала и отцы города решили выразить солидарность с погибшими и сказать официальное «нет!» расизму и ненависти, которые в последнее время сотрясали Германию.

У нападавшего было охотничье ружье. Из него он и стрелял в безоружных людей. Сообщили, что он находился в состоянии, которое называется «амок», – был охвачен слепой немотивированной агрессией. Преступник действовал в одиночку.

Анна поежилась. Ветер то и дело намеревался сдуть легкую корону из картона и фольги с ее головы, но, зная капризы погоды, «ее величество» еще дома закрепила символ власти с помощью резинки, завязывающейся под подбородком. А под королевский наряд пришлось поддеть теплое белье и свитер и поплотнее запахнуть плащ, вышитый лилиями. Ее карнавальный костюм. Вернее, дочкин взяла. Лизе в этом году он все равно не пригодится.

Проехала грузовая платформа с макетом плачущего Кельнского собора, который держал в коротеньких ручках впереди большое красное сердце. На нем черным было написано: «Наше сердце плачет о Ханау». В толпе дежурили на коротком расстоянии друг от друга полицейские с рациями.

Из динамиков гремела вовсю в маршевом ритме бравурная фольк- и поп-музыка. Немцы любят марши. Подпевали, приплясывали в такт, чтобы согреться. Проезжали и другие повозки – бургомистр и руководство города, проходили ферайны[4] трубачей, пожарников, альпийских стрелков, дудящих в рога, «шотландцев» в юбках, играющих на волынках, «швейцарская гвардия» в шлемах с алыми перьями, оранжево-синих полосатых костюмах, и таких же полосатых гамашах, перебивающая шум толпы резкими звуками горнов. Следом ехали в ступах симпатичные ведьмы, весело гримасничая, жонглировали метлами. Колдуньи толкали перед собой детские коляски. В них сидели маленькие, уже уставшие от шума и дремавшие детишки-чертенята в шапочках с рожками. Анна подумала, что они уже долго идут, детей застудят. Шествие продолжалось не менее четырех часов.

Жалко, что Лиза не приехала. Во всех других землях дни карнавала – обычные рабочие дни. Когда дочурка была маленькая, они вместе с мужем водили ее на Розенмонтаг. Лизхен ловила конфеты и пряники, которые с проезжавших машин разбрасывали горожанам. Дети кидались и собирали с дороги леденцы в ярких обертках в сумку. Анна тоже кидалась, чтобы помочь дочке набрать побольше карамели, дешевых игрушек, пакетиков с попкорном. Как давно это было… Ее девочка уже взрослая. Учится в Берлине. Да. Время летит.

К Анне подходили друзья. Приходилось поддерживать компанию, и она все время чокалась маленькими бутылочками сладкого шнапса то с приятельницей Гудрун и Томасом, ее мужем, то с коллегами по издательству, где она работала, делала литературные переводы с английского на немецкий, иногда с русского. Голова немного кружилась. Она так и не смогла принять эту немецкую привычку пить без закуски. Молодежь была уже полупьяная. Обнимались и целовались все со всеми, даже с незнакомыми. Традиция.

«Kölle Alaaf!» – «Да здравствует Кёльн!» – начинала толпа вразнобой, но потом набирала воздуху побольше и гаркала уже увереннее, стройнее. Хотя многие в ответ на приветствия с грузовиков с декорациями кричали просто «Хелау!», как принято в Майнце, который находится вверх по течению Рейна. Она кричала и так, и эдак. Махала рукой, захмелела. Ничего, еще чуть-чуть померзнуть, и ее терпение будет наконец вознаграждено. В ресторане она закажет себе кусок хорошего мраморного стейка с поджаристым луком и картофельное пюре. Только не немецкие сосиски! Анна не переносила их ни в каком виде. Вот там-то она и согреется.

В коротких промежутках между проездами платформ – замков, мельниц с крутящимися лопастями, огромных бретцелей[5] – Анна с интересом разглядывала публику в карнавальных одеждах львов, козлов, чертей, медсестер, клоунов, моряков, ковбоев, монахов, бабочек, пчелок. Многие, чтобы не тратиться, одевались в то, что доставали бесплатно. В белые халаты санитаров или комбинезоны американских летчиков. Замерзшая Анна решила купить себе на следующий год тепленький меховой наряд лисицы или зайчихи. В нем будет не так холодно.

…Она, хохоча, стрельнула через дорогу спиралью разноцветного серпантина. Внезапно Анна почувствовала, как с той стороны ее резанул чей-то взгляд. Но тут обзор заслонила очередная проплывающая мимо на всех парусах громоздкая конструкция. Пытаясь отыскать незнакомца снова, она внимательно приглядывалась к зрителям, стоящим напротив в этой пестрой неразберихе. А, вот он! Чуть вправо от нее стоял господин, высокий, моложавый, одетый в костюм волшебника: в цилиндре и накидке с белой подкладкой, с палочкой в руке. Густые, довольно длинные, красиво седеющие волосы развевались на сильном ветру. Он придерживал свой цилиндр, чтобы тот не улетел. Она почти сразу с изумлением узнала Аветиса, своего возлюбленного, которого она не видела уже много лет! Судя по всему, он ее заметил раньше и смотрел на нее во все глаза, как на привидение. Вдруг он поднял руку и неуверенно махнул ей. Подумав, Анна тоже сдержанно кивнула. Аветис воздел руки к небу и хотел ринуться прямо сквозь марширующий перед его носом оркестр, но это было непростым делом. Участники были распределены, как фигуры на шахматной доске, и соблюдали отмеренную дистанцию для того, чтобы все выступление красиво смотрелось. Иногда они маршировали на месте, далее следовали по заранее отрепетированному пути, через четкие промежутки, быстро, чтобы не задерживать других желающих показать свое искусство. Судя по всему, процессии конца не предвиделось, и перебежать через дорогу Аветис, как ни пытался, не мог. Полицейские следили за порядком и за тем, чтобы люди не бегали туда-сюда. Ему сделали замечание. Незадачливого волшебника окружали какие-то знакомые, которые и успокоили полицейских. Один, толстый, нарядился шмелем. Другой, длинный и худой, – Дон Кихотом. Аветис указал на Анну, и теперь и его попутчики тоже с любопытством смотрели на нее.

 Огромная кружка с рекламой местного ресторана-пивоварни, корабль на колесах пароходства «Кельн – Дюссельдорфер», хор русалок, женский диксиленд, бравые гусары в высоких киверах и отделанной золотыми галунами на груди форме продолжали ехать мимо, маршировать, петь, играть, плясать, кричать, заслоняя их друг от друга, но Анна стояла как вкопанная. Теперь она поняла, что имел в виду бывший муж, когда спросил ее вчера в телефонном разговоре, знает ли она, где сейчас ее гений. «Какой гений?» – «Твой Аветис!» – презрительно произнес бывший. Вот оно что! Он в Кельне? Что он здесь делает? Ей надо немедленно уходить отсюда! Но как? Пока в очередной раз проезжали машины, Анна, не помня себя, сбивчиво объяснив Гудрун, что разболелась голова, и извинившись перед удивленными знакомыми, лавируя, проталкиваясь что есть силы сквозь плотную стену из людей, вырвалась наконец из пьяных объятий карнавала и почти бегом направилась к подземному гаражу, где оставила машину. Заплатила в автомате и, поднявшись по спирали, направила свой Mini Cooper подальше от центра города, в сторону автобана.

Загнав машину в гараж, долго сидела, вцепившись в руль, не двигаясь. Потом медленно вздохнула и вышла.

Дома машинально повесила на плечики одежду, разбросанную по спальне, убрала в шкаф. На кухне помыла посуду. Сейчас ей была нужна любая работа. Это возвращало в действительность, из которой она выпала, когда опять увидела его. Села за стол, положила голову на руки. Господи! Все сначала… Сначала, как будто и не было этих лет. Вселенная, которую она годами выстраивала с такой тщательностью, была потеряна в один миг. «Это пройдет. Должно пройти», – уговаривала она себя, но понимала, что лжет самой себе. Как такое могло случиться, что они оказались друг напротив друга? Двадцать лет спустя, в чужой стране, в чужой толпе? На чужом празднике?! В одном месте, в одно время? По теории вероятности эта встреча была практически невозможна! Ведь все эти годы ей удавалось не пересекаться с ним. Уехала в другую страну. Вышла замуж, родила дочь. Иногда ей казалось, что она совсем победила эту боль, сидевшую в ней. Хитрый зверь затихал, и она жила простыми радостями. Ей казалось, что если бы Эдди не занимался столь истово картинным маклерством, то она и вовсе позабыла бы эту историю. Аветиса. Его предательство.

***

Анна решила привести в порядок свой рабочий стол. Выбросила ненужные бумаги, черновики, сняла с магнитной доски старые записки. Воткнула ручки и маркеры в карандашницу. Заверещал мобильный. Анна вздрогнула, пытаясь определить, где он. Судорожно порылась в сумке. Да что это с ней, в самом деле? Звонила Лиза.

– Ма? Ты где была? Твой хенди[6] не отвечал.

– На карнавальном шествии, – коротко ответила Анна. – Ты мне не сказала, что отец к тебе прилетал…

– Ты что? В такую холодину? – пожалела ее Лиза. – Ну и как?

– Никак. Ты права. Холодно. Полицейских тьма. Решила пораньше вернуться. Ты слышала про теракт?

– Да! У нас тоже не лучше. Проезжают мимо окон каждые три минуты со своими мигалками. Я уши затыкаю. – Лиза помолчала. – Вот еще! Будет он ко мне прилетать! У него просто было время между рейсами. Он в Москву летел.

– В Москву? Зачем? А! Хотя… Да…

Анна поняла, что Эдвин опять присмотрел художника, на картины которого стоит взглянуть.

– А Папи, как всегда, в своем репертуаре. Сплошная критика и никакой материальной помощи.

– Лиза! Я получу за перевод и пришлю тебе. Не волнуйся!

– Ладно, ма. Я кручусь. Все в порядке.

– Как поживает твой друг Паскаль? – спросила Анна. Лиза обычно звонила, если что-то не ладилось.

– Паскаль как Паскаль, – уклончиво ответила Лиза. – Скучный. Все время ссоримся. У меня на него аллергия. Сегодня чéшалась всю ночь.

Дочь предпочитала говорить с ней по-русски. Какая-никакая, а практика, но в немецкой среде язык не развивался, и иногда Лиза выдавала настоящие перлы словообразования.

– Чесалась, – поправила Анна. – Почему? – с тревогой в голосе спросила она.

– Врачица сказала, что, видимо, от сухости в квартире.

– Не врачица, а врач.

– Ну, врач. – Лиза заныла: – Он какой-то пресный, мам. Рацио. Темперамента ноль.

– А тебе надо, чтобы искры летели?

– А когда, мам, если не сейчас? – Лиза засмеялась. – Как ты думаешь, а я похожа на отца? – спросила она без перехода. – Паскаль очень похож на папу, мам. Такой же занудный. Иногда мне кажется, что когда-нибудь я его удушу!

– Похожа, – улыбаясь, ответила Анна. – Очень похожа.

– Да? Я что-то не нахожу, – удивилась Лиза.

– Просто копия… – странно повторила Анна.

– Ну, тебе виднее, – съехидничала Лиза. – Конфликт поколений, поэтому мы с ним как кошка с собакой.

– Не говори так. Он любит тебя! – Анне не понравилось, как вольно дочь говорит о муже.

– Ну ладно, все, пока, мамуль. Мы хочем еще заскочить к друзьям. – Я тебя люблю.

– Хотим, – засмеялась Анна. – Я тебя тоже. Очень! – попрощалась она с дочерью.

Она слонялась по дому, хваталась то за одно, то за другое. Наконец, поняв, что это бесполезно, устроилась с ногами в кресле и включила телевизор. В вечернем выпуске новостей сообщили, что в другом городе, Фолькмарзене, человек въехал на машине в карнавальную толпу. Семнадцать пострадавших, в большинстве своем дети, были доставлены на реанимобилях в больницу. «Боже! В каком мире мы живем!» – Анна бессильно прикрыла глаза рукой.

Быстро гас вечер. Сумерки в Германии короткие, особенно зимой. Не заметила, как стемнело. Мысли проносились тревожными косяками. Хотела откупорить бутылку вина, но передумала. Не поможет.

В полночь, устав от себя самой, приняла душ и легла, но сон не шел, хотя всю прошлую ночь плохо спала. Перед ней все всплывало его лицо, излом бровей, прямой нос с чуть заметной горбинкой, удивленные глаза с фиолетинкой. Не выгорели за прошедшие годы. Он все кричал ей, обезоруживающе улыбаясь: «А-а-а-ня! А-а-анька!»

Сквозь дрему вдруг вскинулась. Ей показалось – или звонят в дверь? Анна взглянула на часы. Два. Тихонько выскользнула из-под одеяла и, не зажигая света, подошла к окну, посмотрела сквозь щелки жалюзи наружу. На улице стояло такси. Она увидела силуэт. Человек прошел по дорожке. Что-то сказал таксисту. Тот завел мотор и, развернувшись, уехал. В свете, падающем от вспыхнувших сенсорных фонарей в саду, она узнала Аветиса. В руках цветы. Опять звонок. Тишина. Темнота. Анна подождала. Ей казалось, что сердце сейчас выпрыгнет ей прямо в руки, прижатые беспомощно к груди. Больше не звонил. Куда он делся? Уйти он не мог. Или мог? А вдруг шофер ждал его в конце улицы? Уехал?

Анна, стараясь, чтобы не скрипели доски паркета, на цыпочках прокралась по коридору, прислушалась к звукам снаружи и, осторожно повернув ключ, приоткрыла дверь. Аветис сидел к ней спиной на ступеньках в темноте. Не обернулся.

– Аня… – вдруг глухо сказал он так, что она вздрогнула. – Аня… Ты не гони меня сейчас. – Как тогда.

– Иди ко мне! – Анна стояла на пороге. Он обернулся, не веря, вскочил и обнял ее. Она потянула его внутрь. Дверь на пружине сама захлопнулась. Забытые цветы остались лежать на ступеньках.

...Анна лежала и смотрела на спящего Аветиса. Ей казалось, что все это ей снится.

– Тебе кажется, что все это сон? – спросил он неожиданно, не открывая глаз. – Мне тоже.

Сердце заколотилось. Всплыли в памяти кадры из прошлого. Как в первые дни их абсолютного, казалось, бесконечного счастья молодой любви он гладил ее светлые волосы, щекотал мягкой, шелковистой бородой, пахнущей мускусом, ее лицо с зардевшимися щеками, которое она доверчиво поднимала к нему, и все кружилось, и он шептал ей: «Анька… Анька… Ты родилась из пены морской! С этими вот зеленой утренней воды глазами… Ты вся моя… За что мне все это?!» – и баюкал ее в своих руках, и называл тысячью придуманных для нее имен. «Нежа» от нежности, «Радка» от радости, «Кука» то ли от куклы, то ли от ее манеры притворно кукситься, когда ей что-то не нравилось, «АнютИнка»… Его мать тоже звали Анной. Это было для него главное имя.

– Я всегда подозревала в тебе задатки медиума, – заметила Анна, улыбаясь.

– А кофе в постель медиумам здесь подают? – Аветис притянул ее к себе, сгреб в охапку, чмокая куда придется, как целуют маленьких детей и любимых женщин. Через пару минут сумбурных ласк его взгляд машинально упал на будильник у кровати. – Ах ты, черт! Уже так поздно?! Жаль. Надо вставать. – Он неохотно оторвался от нее. Поднялся.

– Ты мне так и не сказал, зачем ты здесь? – Анна лежала, подперев голову рукой, и смотрела, как Аветис одевается.

Он не стеснялся своей наготы. Худощавый, подтянутый. С широким разворотом плеч, гордо посаженной головой. Анна любовалась им. У него всегда все ловко получалось. Он красиво двигался, умел носить вещи... Нашел футболку. Быстро натянул через голову. Обернулся к Анне. Продолжая одеваться, рассказывал:

– Один мой большой поклонник пригласил посмотреть на карнавал. У него на вилле неплохое собрание моих картин. Недавно он решил устроить нечто вроде выставки для узкого круга. Сейчас мы соберемся и поедем к нему. Ты ведь многого не видела из того, что я написал. Вот и посмотришь. Познакомишься с милыми людьми. Публика там изысканная. Тебе должно понравиться. Давай, вари кофе.

Императив был понятен. Возражения не принимались. Ну что ж… Характер с возрастом не меняется. Анна со смехом запахнула халат и пошла на кухню.

Такси остановилось у витых чугунных ворот, они прошли через ухоженный парк. Анна оценила годовой доход владельца. Вилла выглядела великолепно. Трехэтажная, с обзорной террасой наверху, построенная в стиле неоренессанса и напомнившая Анне итальянские палаццо, внутри она была буквально набита предметами искусства. Там имелся даже театральный зал, в котором певцы со всей Европы давали камерные концерты для местного бомонда. Поклонником оказался тот самый карнавальный Дон Кихот, а на самом деле немецкий промышленник, к тому же барон, меценат, страстно любивший современную живопись. Аветис был его фаворитом. Барон, склонившись, аристократично и церемонно поцеловал Анне руку и осведомился, не пересекались ли они. С радостью узнал, что она – бывшая жена Эдвина Шиллинга. У банкира были с тем деловые контакты.

– Не сомневаюсь, что успешные.

– О да! Герр Шиллинг разбирается в живописи, я сделал много удачных приобретений благодаря ему. Прошу! Мой дом в вашем распоряжении.

Они поднялись на второй этаж, где размещалась коллекция картин Аветиса. Там было тесно от людей. Аветис принес два бокала с шампанским с фуршетного столика, подал Анне, и они стали переходить от одной картины к другой.

Собрание картин начиналось с его ранних, реалистичных работ маслом. Пустая, солнечная улочка старого города, по которой священник в темном облачении спешил к видневшемуся вдали храму, армянские дворики…

Аветис еще в пору их молодости рассказывал ей, что двор в Армении – это самое главное. Это каждодневная исповедь. Там проходили все застолья, свадьбы, провожали в последний путь. Новости тоже разлетались в мгновение ока. Ничего не утаить. Жара. Окна везде, по периметру двора, не замкнутому до конца квадрату с распахнутыми ажурными воротами в углу, открыты настежь, и всему дому сразу сообщалось о размолвках и помолвках, рождении детей, о денежных проблемах, вспышках ревности и изменах. Поверхность двора была гладкой, цементной, со стоками по бокам. Весной все женщины выносили ковры, включали шланги и мыли, весело переговариваясь. Потом раскладывали сушить. На жаре ковры быстро сохли, и на мокрых прямоугольниках начинали, как по волшебству, проявляться геометрические фигуры, фрагменты восточного орнамента и вытканные руками местных мастериц фигуры царей, похожих на фараонов, застывших в гордых позах, с тиарами на головах, и львы с поднятыми вверх передними лапами…

Несколько натюрмортов: роскошь зрелого инжира, тяжелые иссиня-черные и золотые кисти винограда, лежащие на глиняном круглом блюде, кусок свежего лаваша на столе. Армянские лорийские сыры: чанах, чечил, мотал (последний – особенно любимый Аветисом) – казалось, плавились на солнце и источали аромат и тепло юга в зал.

А вот и армянский монастырь Дадиванк. Дади был учеником апостола Фаддея и принес христианство в Армению. Прочитала название картины – «Храм на холме». Сам художник с кистью и палитрой, в соломенной широкополой шляпе, стоящий за мольбертом, выглядывал из стрельчатого окна храма. Позади изумрудная зелень гор. Следующее полотно – вид с высоты, если стоять у стен монастыря. Массив хребтов, уходящих вдаль. До самого горизонта горы поднимались и поднимались сине-серыми громадами, как горбы сказочных, спящих до времени драконов. Что за величавая, вечная красота!

Прозрачная до самоцветных камушков речка, отливающая солнечным перламутром, вспенивалась серебристыми барашками на порогах. Анна рассматривала пейзаж. Слушала с улыбкой, как оценивали картины немцы. Колорит, настроение, краски… Все-таки в них больше импрессионизма: широкие короткие мазки, необычная гамма цветов, много света…

Аветис в разные периоды менял свои предпочтения, увлекаясь различными направлениями живописи: от станковой до постмодернизма, поп-арта. Magical vision[7] – как называли его творчество, полное чувственной энергии, противоречий и эклектики. В другом зале размещалась портретная галерея. Ангелица с крыльями. Фараон в женском обличье. Дальше обнаженная модель – символ плотского экстаза, абсолютное желание… Тот, кто не знал Аветиса, мог бы принять это за порнографию. Было здесь и много портретов знаменитостей в разных техниках, вплоть до откровенного эпатажа – нечто похожее на раскрашенную фотографию с коллажем из газет и бумаги. Она задержалась перед портретом девушки в летних травах. Натурщица, с тонкими запястьями рук, в белом целомудренном одеянии с длинными широкими рукавами, будто таяла на глазах, растворялась в свете заливающего картину солнца, легко прикасаясь к чудесным, белым цветам. Невероятно! Как он это делает? Прищурившись, Анна прочитала название: «Зной». И ангелица, и все остальные имели как бы анонимное, но вполне узнаваемое лицо, как умеют написать профессиональные художники. Улыбнулась. Ну и что? Он просто любит этот тип.

Анну окликнули.

– Фрау Шиллинг! Вот неожиданность!

– Почему же, герр Клотц? Вы знаете мою слабость к живописи. – Анна улыбнулась директору одной из кельнских художественных галерей, подала руку – и в этот момент краем глаза увидела лицо Аветиса. Ревнует? Вот это мило.

– Вы знакомы с герром Самвеловым? – просиял директор.

– Да, немного. – Анна оглянулась на Аветиса.

Анна поняла по глазам директора, что впечатление она произвела. Одевалась впопыхах, Аветис торопил. Ему надо было еще успеть заехать в отель, но она и сама привыкла экономить время по утрам, собираясь на работу. Гардероб Анны представлял интересную картину. На плечиках рядами висели уже подобранные комплекты и даже аксессуары к ним: цепи, бусы, браслеты, сумки и шейные платки. Она остановила свой выбор на элегантном, белом с ненавязчивой золотой отделкой брючном костюме из шерсти. Он выгодно подчеркивал ее фигуру. Плоский матовый золотой браслет на руку. Розовая жемчужина конх на тонкой золотой нити. Быстро сделала легкий, незаметный макияж. Надела любимые кляйновские замшевые туфли кремового цвета на небольших каблуках.

– Прекрасная живопись, не правда ли? – осведомился ее собеседник, отвешивая полупоклон Аветису. – Какая энергетика, емкость, свет! – продолжил директор, привычно садясь на своего конька.

– Да. Чудесно. Особенно эта мне нравится. – Обернувшись, она указала на картину, что висела позади нее, с девушкой в белом платье.

Аветис странно улыбнулся, переведя на Анну задумчивый взгляд.

***

...Он впервые увидел ее в метро. Забежал в полупустой последний вагон вечернего поезда на «Таганской». Прислонился к поручням спиной. Двери захлопнулись, и поезд загудел, помчался в туннель. Аветис, занятый своими мыслями, не сразу огляделся. В руке он сжимал свернутый в трубочку рисунок. Сегодня нарисовал. Пришло к нему это лицо. И не отпускало. Он почему-то взял с собой этот листок из мастерской. Не хотел расставаться. Улыбаясь своим мыслям, он рассеянно смотрел по сторонам на редких пассажиров. Ему нравилось это полупустое вечернее прохладное метро, перестук вагона мчащегося на бешеной скорости поезда. Куда ты едешь? Зачем? Все равно. Это все потом, а сейчас дорога. Путь в неизвестность. Сейчас можно ни о чем не думать. Дорога – это передышка от времени. От проблем и сложностей бытия… Но все равно ему почему-то всегда хотелось оказаться в кабине машиниста. Хоть одним глазком почувствовать эту мчащуюся на него, приближающуюся с огромной скоростью неизвестность. Он представлял, что видит маленькую светящуюся точку, которая с необыкновенной быстротой превращается в яркую звезду, потом в солнечный пульсирующий протуберанец, из которого изливается свет, наполняя черноту искрящимися и вспыхивающими неравномерно лучами, наконец они достают до тебя, ты растворяешься в этом чудесном огне – и вот уже ты вылетаешь туда, куда зовет тебя неземной голос. Там обязательно должен звучать голос! Добрый голос Бога.

Ребенком он это не раз видел в своих снах. Отец удивился, даже испугался, когда маленький Аветик поведал ему о своих виденьях. Этот туннель видят те, кто умирает и находится между небом и землей. Иногда они возвращаются и рассказывают о том ощущении радости и свободы, которое испытали в момент полета. Впечатлительный мальчик часто по вечерам не мог заснуть. Тогда отец сажал его в старенький «Запорожец» и возил по дороге, мимо полей, и маленький Аветис открывал окошко и смотрел, впитывал запах вечерних трав. Ему виделись за лугами в дальних лесах смотрящие из-за деревьев лешие и единороги, за ивами ближнего озера всплескивали, мелькая серебристыми хвостами, русалки. Водяные булькали пузырями в затянутой ряской заводи, и желтоглазые кувшинки колыхались, и что-то там вылезало корягой – то ли рыба-кит, то ли озерный великан, охраняющий покой лесного царства.

– Ну как? Укатал? – спрашивала мать, принимая на руки драгоценность – сонного сынишку.

...Аветис посмотрел направо и обомлел. Напротив, наискосок от него, сидела девушка. Та, которая привиделась ему сегодня. Он, еще не веря, отвел глаза, развернул рисунок. Этого просто не может быть! Он опять взглянул на девушку, пытаясь найти отличия. Слишком явным было воплощение его сегодняшнего озарения в реальность. Даже мысленно произнес, как учила матушка в детстве, чтобы прогнать наваждение: «Господи Иисусе Христе! Помилуй мя, грешного!» Видение не исчезало. Девушка, смотрящая на свое отражение в темном стекле вагона, наконец почувствовала что-то, повернула голову в его сторону, задержав на нем вопросительный взгляд.

Аветис подошел и сел рядом. Незнакомка отодвинулась от него и крепче сжала сумочку, которая лежала у нее на коленях. Он улыбнулся обезоруживающе и развернул рисунок. Девушка удивленно созерцала карандашный набросок, который он показывал ей. Аветис все понимал. Какой-то неизвестный бородач лет тридцати с прической как у хиппи клеится. Странный рисунок показывает. Сумасшедший? Потом перевела глаза на него.

– Мне выходить на следующей, – растерянно произнесла она.

– Мне тоже, – ответил он.

Они стояли на пустой станции и не отрываясь, удивленно смотрели друг на друга. Поезд, схлопнув двери и весело гыкнув на прощанье, довольный, умчался в туннель, оставляя за собой шлейф теплого ветра, смешанного с чуть уловимым запахом горелой резины. Девушка была чудесная. С прозрачно-зелеными, как морская вода, глазами. Ее соломенные волосы были высоко подкручены в светлый узел в ореоле непослушных, выбившихся из прически завитков. Под расстегнутым длинным пальто виднелась светло-бирюзовая шелковая блуза. Юбка-карандаш с разрезом спереди открывала очертания стройных ног в шнурованных высоких сапожках. Странным образом и он был в длинном черном пальто, кроем похожем на ее.

– Мне на переход… – еле слышно прошептала девушка.

– Как ваше имя?

– Анна.

Он вздрогнул. Не то чтобы такая уж невозможная случайность, но сегодня ему все казалось невозможным, невероятным. Не простым совпадением, а знаком свыше.

– А вас как зовут?

– Аветис, – произнес он, смеясь.

Девушка удивилась. У него были светлые волосы и колокольчиковые глаза. Сиреневатые.

– Аве… – затруднилась она повторить непонятное имя.

– Аветис. Это армянское имя.

– И вы?..

– И я. Мама русская, отец из Еревана.

– А в Москве?..

– Учусь. – Он поймал удивленное выражение ее глаз. – В Суриковском.

– Значит, вы студент?

– Студент? – Он удивился. – Не совсем, хотя вы правы. Где я только не учился! И в Ростове, в Вильнюсе, вот теперь в Москве… – он улыбнулся.

– Значит, вы художник?

Вместо ответа он предложил:

– У меня друзья здесь недалеко живут. Молодожены. Я вас приглашаю. Посидим, пообщаемся.

Она минуту подумала. Кивнула.

Они поднялись по лестнице из метро на Пушкинскую площадь и пошли по улице Горького. Аветис искал таксофон. Потом куда-то звонил. Ободряюще кивал Анне сквозь стекло телефонной будки.

– Леська говорит, что Игоря еще нет. Пока дойдем, появится.

Потом он еще раз попытался набрать номер. Видно, Игорь так и не появился. Сделав еще пару звонков, Аветис разочарованно покачал головой.

– К сожалению ничего не получается. Все в делах.

По брусчатке Красной площади было трудно идти. Каблуки сапожек у Анны все время попадали между камней. Они прошли по Васильевскому спуску, мимо гостиницы «Россия». Посидели немного на скамейке в парке на площади Ногина.

– Ну, мне пора, – неуверенно вздохнула Анна.

– Можно я провожу вас?

– Мне далеко, – предупредила она.

Аветис взглянул на нее собачьими глазами. Только не потерять ее. Он должен ее написать. Только не потерять. Он не мог пока объяснить этого превращения рисунка в девушку, но его неодолимо тянуло к ней. Когда выходили из вагона, он стоял за ней, близко, вдыхая ее незнакомый, но такой желанный аромат. Какие-то цветы… Хотелось целовать этот затылок, поправить легкие прядки, выбившиеся из прически, погладить тонкую шейку с косточкой, сзади, там где взлетали от подземного сквозняка белокурые локоны.

Они спустились в метро, доехали до Рижского вокзала и долго тащились на электричке до Нахабино, сошли и брели по плохо освещенной улице к сталинской пятиэтажке с полукружиями карамельных окон в осенних сумерках, которая почему-то напомнила Аветису Вавилонскую башню.

О чем они говорили всю дорогу? О чем могут говорить двое только что узнавших друг друга?..

Его муза оказалась филологом. Английский, немецкий. Работала в Библиотеке иностранной литературы. Этим вечером она, как обычно, возвращалась на метро домой.

Аветис что-то рассказывал о детстве, об учебе. Еще раз развернул рисунок. Анна, улыбаясь, рассматривала похожую на нее незнакомку.

– А как это получилось?

– Не знаю. Сел и вдруг мысленно увидел.

Ясно, что никакого подвоха быть не могло, но в глазах Анны все же читалось недоверие. Аветис понимал, что любая бы на ее месте засомневалась.

– Вот я и дома. Спасибо, что проводили, – улыбнулась девушка. – Вам теперь обратно…

– Анна! – прервал он ее. – Я должен… Я хотел бы встретиться с вами. Мне нужно… – Он помолчал, подбирая слова… – Я хочу закончить этот рисунок.

– Он же закончен? – удивилась девушка.

– Это только набросок. Я должен поработать в мастерской. Со светом. Написать этюд маслом. Вы… Анна… Вы не отказывайте мне. Помогите. Прошу вас! Побудете моей моделью?

– Ну… Если вам это действительно поможет, то почему бы нет? – Она вытащила из сумочки записную книжку. Написала что-то. Вырвала листочек и подала его Аветису.

– Там домашний и рабочий, в мой отдел, где я работаю.

– Аня, вы мне жизнь вернули! Так я позвоню на днях? – От радости он рассмеялся, взял ее руку. Поднес к губам.

Она посмотрела на него в потемках. Свет редких фонарей не высвечивал сейчас ее чУдного лица, но он знал, что оно здесь и уже не уйдет из него никогда. Этот нежный овал, зеленые, удивленно открытые, чуть со смешинкой глаза, как у той богини, которая привиделась ему сегодня.

– Спокойной ночи! Не опоздайте на электричку! – Она неловко высвободила свою руку и убежала в подъезд Вавилонской башни.

Он плохо помнил, как шел обратно к станции. И в вагоне электрички, и в метро, и когда, добравшись наконец до мастерской, он бухнулся на видавший виды топчан и уткнулся в подушку, он мысленно уже рисовал ее, видел, как он ее посадит, как должен падать свет, какие краски он возьмет и в какой пропорции смешает.

***

– Анюта! Тебя к телефону. – Сотрудница держала трубку чуть на отлете. – Приятный мужской голос, – доложила она игриво, пока Анна между столов пробиралась к аппарату.

– Алло?

– Анна? Это Аветис. Вы помните меня?

Прошло уже два дня. Была пятница. Она ждала каждую минуту. Ждала, даже когда спала, когда в предрассветной темноте слышала стрекотание старого будильника. Ждала, стоя в переполненной утренней электричке. С того самого момента, как забежала в гулкий, пахнущий старой пылью подъезд.

Стараясь унять радостные удары сердца, чтобы голос звучал спокойно, она ответила:

– Помню.

– Я хотел бы с вами увидеться! Вы можете сегодня?

– Да. Хорошо. А где?

– Когда вы заканчиваете? Я подойду к библиотеке.

– В пять. Подождите меня у центрального входа. На скамейке.

Как хорошо, что она надела сегодня свою любимую шелковую изумрудно-зеленую блузу, с рюшами из органзы, которая ей так шла.

Она увидела его сразу, сквозь стекло. Толкнула дверь.

Аветис стоял, закрываясь от ветра воротником пальто. Будто почувствовав, что Анна здесь, он резко повернулся и неуверенно шагнул к ней, вглядываясь. Он так боялся, что девушка окажется не такой, какой запомнилась ему. Глупые страхи, ведь у него был рисунок! Но за дни, прошедшие с их знакомства, этот эскиз уже не казался ему таким завораживающим, передающим притяжение, исходившее от нее. Их надо было соединить. Соединить навсегда. В своих мыслях он уже начал писать ее, тосковал, словно изображение не могло жить без оригинала. Только взглянув на Анну вновь, он успокоился. Так бывает, когда мы помним лишь чувство, которое перевернуло все внутри нас, и боимся его потерять. И увидеть страшимся. Вдруг та магия первой встречи разобьется на мелкие осколки разочарования, волшебство исчезнет и никогда не вернется?

Они вошли в мастерскую. Аветис помог гостье снять пальто и повесил его на голову какого-то страшного деревянного идола с выпученными глазами, скромно примостившегося в углу.

– Не бойтесь! Он не кусается! – засмеялся Аветис, отвечая на ее испуганный взгляд. – Это подарок одного археолога, моего друга. Он часто бывает у сибирских шаманов. Приносит счастье, если его потереть. – Он указал Анне на табурет в глубине комнаты.– Садитесь вот сюда. Я сегодня только начну. Свет уже не тот. Может быть, вы сможете найти время как-нибудь утром, днем? Я сейчас только попытаюсь уловить вас. Хорошо?

Анна послушно села и огляделась. Небольшая комната с высокими потолками была завалена папками с рисунками. Прислоненные тыльной стороной к стенам холсты, подрамники, трубки ватмана по всей мастерской. Лесенка в углу вела куда-то на второй этаж или чердак. Напротив места, где сидела Анна, стоял мольберт, и Аветис над чем-то колдовал там. Потом включил небольшой, как киношный, софит, направив на нее. Анна зажмурилась.

– Потерпите. Я быстро.

Он подошел к мольберту. Запахло сильно красками, еще, кажется, ацетоном. Он стал рисовать, быстро взглядывая на нее. Подошел к ней. Осторожно кончиками пальцев коснулся ее лица, развернул в нужном ракурсе.

– Чуть вправо и подбородок вверх. Вот так. Постарайтесь не двигаться.

Он долго не мог закончить картину. Ане очень хотелось посмотреть, но он не подпускал ее. Всегда закрывал мольберт. Через пару месяцев спрятал на чердак, не сказав ни слова. Там отстаивались идеи. Всему свое время. Закрыл на ключ. В святая святых никто не допускался, и Анна тоже.

***

Аветиса заметили. Интерес к его живописи рос день ото дня. В новостях, в репортажах о выставках молодых художников мелькали его картины. Репортеры подлавливали, засыпали вопросами. Анька была всегда рядом с ним. Льняноволосая, с тонкими чертами. Будто вырезанное рукой искусного резчика по белой кости узкое лицо, с чуть обозначенными скулами, трепетными крыльями носа, красиво очерченной линией губ, непохожее на среднерусский привычный тип. В ней чувствовалась какая-то другая, неизвестная, незнакомая порода. Анна ему рассказывала, что предки ее отца были из польских дворян.

 Она вдохновляла его, шептала, что он покорит весь мир. По мастерской шныряли западные охотники за искусством свободной, новой России, покупатели с тугими кошельками, владельцы галерей. Анна переводила, договаривалась. Умела себя держать, разбиралась в живописи, умела настроить гостей на его картины. Выгодно подчеркнуть сильные стороны, объяснить непонятные моменты, скрытые смыслы. Тогда-то с ней и познакомился этот Эдвин Шиллинг. Неплохо разбирающийся в искусстве. С хорошим нюхом на то, что может выстрелить в будущем. Прилип к Аньке. Ходил кругами. А у самого Аветиса все закружилось, полетело. Как сейчас говорят, поперло. Вернисажи, выставки, премии, аукционы, договоры, музеи...

***

...В тот год, незадолго до их разрыва, ей дали долгожданный отпуск. Они вдвоем мечтали сбежать от всех, уехать в деревню на пленэр, снять домишко. Даже один присмотрели. Друзья-художники посоветовали. Настоящая деревенская изба в три окошка с резными наличниками. Под Серпуховом. Природа средней полосы с ее тихой, постепенно влюбляющей в себя, завораживающей русской красотой, холмы, перелески… Ивы медлительно полоскали свои косы, колыхаемые течением, в воде речки Протвы под крутым берегом. Руины, оставшиеся от поместья Дашковой с барочной церковью Святой Троицы, покоряющей почти флорентийским четким рисунком взмывающей на фоне василькового неба четырехъярусной колокольни... Аветис будет писать. Она – кормить его, каждое утро покупать молоко, любить его. Они наконец останутся одни. Анна сообщила Аветису радостную новость, но он, к ее удивлению, не выразил восторга. Промямлил что-то банальное, что да, хотели, но сейчас дел по горло и выставка на носу, и… и… Наверное, это только ей хотелось оторвать его от суеты, вечно ночующих и выпивающих друзей, фуршетов, нужных людей: модных искусствоведов, коллекционеров, светских львиц и чаровниц всех возрастов из телешоу, с которыми он все чаще стал появляться на людях.

Анна застонала, вспомнив, как, совершенно раздавленная, убитая его молчанием, сначала целыми днями лежала, смотря в стену. Мама, встревоженная, не понимая, что с ней творится, предлагала то молочка, то оладушков, но она совсем не хотела есть. От вида еды ее тошнило.

Дня через два Анна поняла, что дальше так продолжаться не может. Она села на кровати. С трудом спустила ноги с постели. Надо что-то делать, иначе она сдохнет от тоски. Сегодня она видела во сне новорожденную девочку. «Это дивиться чему-то будешь!» – улыбнулась мама, когда она рассказала ей сон. Анна критически оглядывала их однокомнатное жилище. Да… Старые обои совсем полиняли. Надо их переклеить. Комната была на солнечной стороне.

– Мам! А давай обои поменяем?

– Давай! – согласилась мать, радуясь, что дочь хоть чего-нибудь захотела.

– Только ты без меня ничего не двигай, ладно? – предупредила Анна, одеваясь.

Анна отправилась на строительный рынок и купила на последние деньги перламутровые светлые обои с так любимыми ею лилиями. Закипела работа, которая хоть немного отвлекала ее. Стали отодвигать стенку. У Анны вдруг потемнело в глазах, и она без сил опустилась на заботливо пододвинутый мамой на стул.

– Вот! Довела себя, не евши, – жалостливо покачала головой мать.

Варили клейстер, смазывали длинные ленты, разложив их по комнате, и приклеивали затем обои на стену. Мама держала снизу, а Анна, на стремянке, подняв руки, ровняла под потолком. И каждую секунду думала о нем. Ждала. Его не было. Отпуск скоро заканчивался. Надо возвращаться в жизнь. Ехать по московским улицам, которые еще помнили их вместе. Она не представляла пока, как.

В разгар ремонта раздался телефонный звонок. Это был Эдвин. Пригласил на выставку в Пушкинский. Она согласилась.

***

Анна стала чувствовать недомогание и дурноту, особенно по утрам. Что-то с ней не в порядке. «Критические дни» никак не наступали. Записалась на прием. Врач-гинеколог цинично усмехнулась:

– Недель восемь, дорогуша. Если надумаете, дам направление. У вас небольшое воспаление. Таблеточки вам выпишу. Но если будете пить, ребенка уже не сохранить.

Анна в ужасе пришла домой. Надо ему сказать? Нет. Она не сможет.

Эдвин не отставал. Пригласил ее поужинать в «Националь». Ждал у входа с цветами, серьезный и торжественный, как хорал.

– Почему ты ничего не ешь? – возмущался он, наблюдая, как Анна вяло ковыряет вилкой. – Это же лучший ваш ресторан!

 Когда они пили кофе, вынул коробочку из кармана пиджака. Положил перед ней.

– Что это?

– Посмотри! – он открыл коробочку. Кольцо. – Анна! – он сделал картинную паузу. – Я прошу тебя стать моей женой!

Было видно, что он непривычно взволнован. Все время поправлял очки в золотой оправе, теребил узел яркого галстука. Покашливал, ожидая от нее ответа. Анна заметила, что на лбу у него выступила испарина. Отрицательно покачала головой.

– Эдди! Я не могу. – Она собралась с духом. – Я беременна.

– И что? Это не причина, чтобы отказывать, – помолчав, тихо заметил Эдвин, немного, правда, огорошенный.

Так она и уехала. Родилась Лиза.

***

Аветис сидел в полураздолбанном от последнего налета блиндаже. Крышу наскоро залатали брезентом, накинутым на уцелевшие бревна. Привалившись к доскам деревянной стенки, он быстро зарисовывал углем солдата, совсем юного, спящего напротив с автоматом в обнимку. Было жалко этих пацанов. Многие поначалу хорохорились. Что они могли знать о войне? Откуда? Из приставок Playstation? Сколько их за эти дни прошло перед ним – мальчишек с глазами как у оленят. Обласканные армянскими матерями, плохо обученные, пришедшие из другой, мирной, веселой жизни, где они гоняли на мотоциклах, тусовались в молодежных клубах с девчонками… Но он видел их превращение в мужчин. С каждым днем, с каждым боем. Чувствовал в них эту решимость противостоять, отвоевать назад пядь за пядью родную землю, ее святыни. Они взрослели, серьезнели на глазах. «Мальчики, мальчики! Постарайтесь вернуться назад…»

Он и сам чувствовал себя необстрелянным первогодком, хотя за плечами у него была служба в Советской армии. Помнилось, поднимались ночью по тревоге, вскакивали как ошпаренные, лихо заворачивали портянки, и с полным боекомплектом – десять километров по пыльной волжской степи. Горластый сержант для порядку смачно матюгался. Эсперанто армии. Понимали моментально и киргизы, и прибалты, и самый последний в расчете, неуклюжий, вечно сбивающийся с шага еврей Гера. Он всегда задумчиво улыбался и никогда не обижался на подковырки и шуточки в свой адрес. Казалось, что он пребывал в каком-то другом измерении; что-то часто записывал на клочках бумаги или в обгрызенном блокнотике после отбоя и прятал в тумбочку. Прочитав однажды кое-что из этого блокнотика, Аветис подумал, что каждый в этом мире может делать что-то лучше других. Герман сочинял философские сказки.

В детстве долгое лето Аветис всегда проводил у бабушки Гаянэ и дедушки Аграма в Ереване. Обследовал с соседскими мальчишками все соседние улицы и закоулки. Его ошеломляли, завораживали веселый гомон, толчея, острые пряные ароматы и колорит базара, на который он ходил вместе с бабушкой. До отвала наедался сушеными абрикосами, виноградной пастилой, которыми наперебой угощали внука постоянной покупательницы приветливые продавщицы. Вернувшись домой, он по памяти зарисовывал в тетрадке особо понравившиеся сценки, цветовые сочетания, элементы украшений, орнамента одежд деревенских жителей. Однажды дед увидел его художества. Одобрительно улыбнулся в усы и погладил внука по голове. А потом пошел и купил ему альбом и краски. А еще он повел его в Детский художественный музей, недавно открывшийся в Ереване. Дед Аграм прочитал о нем в газете. Аветис увидел, как рисуют другие. Ему казалось, что он может лучше.

Дед возил его в монастырь Хор Вираб, где в заточении в глубокой яме провел тринадцать лет жизни Креститель Армении — святой Григорий Просветитель. Над этой ямой был построен храм, обнесенный каменной стеной. От монастыря открывался лучший вид на Арарат. Гора находится на территории современной Турции. Там, впереди, несла свои воды река Аракс – живая граница. С одной, армянской, стороны внизу простиралась плодоносная Араратская долина с ровными рядами виноградников, с другой – совершенно пустынная местность. Там уже Турция. Турки не возделывали земли вокруг библейской горы многие годы – боялись дразнить армян. На подъезде к монастырю терпеливо ожидали вереницы автобусов. В одетых по-иностранному туристах без труда можно было узнать своих. Только так, приезжая сюда со всего света, армяне могли увидеть свою святыню – гору, которая имеет две вершины: Сис и Масис, Большой и Малый Арарат.

Приехав в монастырь, дед спускался в глубокую яму, молился там. Аветис не мешал ему. Поднявшись наверх, гулял около монастыря, запоминал детали, делал наброски в альбоме. Всю грандиозную панораму, открывшуюся сейчас перед ним, на сколько хватало взгляда, позднее он видел на картине Айвазовского «Сошествие Ноя с горы Арарат». Это полотно, довольно большое по размерам, находится в Национальной галерее Армении, в самом центре Еревана. Пастельные, словно утренний туман, едва уловимые в солнечных лучах краски на этой картине. Он мог стоять перед ней часами…

Надо ступить на эту землю, чтобы ее энергия проникла в тебя, надо любить эту землю. Тогда можно за нее и умереть.

Он улетел в в Армению в начале октября, не сказав никому ни слова, только Ане. С бьющимся сердцем увидел из иллюминатора Арарат, когда самолет заходил на посадку. Снег покрывал вершину Большого Арарата, и казалось, что это силуэт молодой девушки, лежащей на спине с запрокинутыми за голову руками. Вышел из здания аэропорта и услышал гортанную армянскую речь, увидел золотое солнце и небо – фантастически, нереально голубое и такое высокое…

Все расскажет, когда вернется. Когда-то он считал себя гражданином мира, космополитом, а оказалось, что в нем все еще жив тот армянский мальчик, проросли в него рассказы деда о древней и прекрасной стране, которую возделывали любовно, защищали от набегов турок тысячелетиями. О геноциде. Страшных картинах истребления армян.

Звонил Ане часто во время затишья. Объяснил, что уехал по делам. Однажды во время разговора она услышала в выстрелы.

– Что это?

– Да тут они фейерверки запускают. День рожденья у одного друга.

...Лампочка, которая освещала блиндаж, стала моргать. Аккумулятор, наверное, разрядился. Аветис убрал лист в папку, прислонил к стенке. Взял автомат, накинул куртку на бронежилет, надел каску, вышел из блиндажа, откинув брезент, и, осторожно пригибаясь, начал пробираться по траншее, обложенной мешками с землей. Было холодно. Пар шел изо рта. Кивнул, протискиваясь мимо дозорного. Тот осторожно оглядывал в бинокль позиции на вражеской стороне поля. Следующий окоп, около прохода из траншеи, был отлогим. Сел, прислонясь к холодной земле. Темнота вязким гудроном висела над долиной, вокруг расположения их батареи. В морозном воздухе запах горелого железа, едкого дыма, мочи смешивался со сладковатым, тошнотворным, преследующим повсюду на позициях запахом крови. Ветра не было. Приглядевшись, стал видеть звезды. Они бездушно и совсем далеко мигали, ничего не освещая. Сегодня было четыре налета. Наши не успевали отвечать зенитками. Накрывала прицельным огнем их артиллерия. Оглушало. Было много контузий. Разрывало перепонки. В голове до сих пор звенело, двоились голоса. Хаос, ужас, смерть!

Он чуть приподнялся из окопа. По всей линии обороны ни одного огонька. В блиндаж возвращаться не хотелось. Там сейчас стонали раненные в последнем бою. Тем, кого ранило раньше, можно сказать, повезло. Их успели увезти в Ереван на двух грузовиках, а эти… Теперь только завтра. Кто доживет. Было несколько тяжелых. Две молоденькие, тонкие, как струнки, девчонки-медсестры сбились с ног. У хирурга Тиграна правую руку зацепило осколком. Завтра нового пришлют.

Аветис вспоминал, как пару дней назад он ехал на бронетранспортере. Войска начали отступать под натиском азербайджанцев. Часто в воздухе появлялись стальные серые тени турецких дронов, словно стаи птиц, только вместо курлыканья – монотонный гул, который приводил в действие зенитно-ракетные комплексы. Колонна часто вставала. По ходу движения и во время вынужденных заторов Аветис и остальные сидящие на боках самоходок бойцы с болью наблюдали, не в силах что-либо изменить, как люди выносили из монастыря древние иконы, долго, с болью на лицах смотрели на свои горящие дома, прежде чем уйти. Женщины причитали, как на похоронах. Отовсюду слышались проклятия и плач. У Аветиса и у самого ком подступал к горлу.

В каждой семье дети знали с детства, что Арцах – Карабах – это исконные армянские территории. Здесь армянские храмы, монастыри. Земля предков. Здесь его народ. В 94-м удалось отвоевать назад, а сейчас вот… Опять теряют. Над Степанакертом летали и бомбили город беспилотники, превращая его в груду развалин. Оставили Джебраил и Гудрут, Физули, Зангелан на юге, но он понимал, что самой тяжелой будет битва за Шушу. Аветис чувствовал нутром всю экзистенциальность этого конфликта, захватническую сущность противника, предвзятость СМИ. Почему их не слышит мир, если мир читает Библию? Арцах и Армения очень маленькие по площади, и куда теперь идти потерявшим все людям? Где искать справедливости? Армяне и так рассеяны по миру в результате геноцида 1915 года. Душа пополам. Эта война может лишить их корней, могил близких, того места, которое называется «родина». В этом всё мироощущение армян. Даже если эта битва будет длиться тысячу лет, армяне не смирятся и не сдадутся. Он впервые осознал, что должен быть здесь и все. Это его война.

Он закурил, прикрывая рукой огонек сигареты. Задумался. Скоро его Аня должна приехать в Москву. Он виноват перед ней, он предал ее, а она простила. И оказалось, что ничего лучше нее в его жизни и не случилось. Тогда, в Кельне, чувство вины, осознание того, что он потерял, накатило на него с безжалостной непоправимостью. Он, одержимый гордыней, не понял подсказку Бога. Все могло быть по-другому. Он мог прожить жизнь с ней, мог…

Но в ту сумасшедшую пору его первых, ранних успехов, эйфории от побед на конкурсах, когда он как одержимый, как каторжный писал, не выходил из мастерской по нескольку суток, для них двоих совсем не оставалось времени. Аня поняла это и стала отдаляться. Сначала некогда было ее искать, объяснять, да и задетое самолюбие мешало первому пойти на примирение, а позже узнал, что она вышла замуж за этого самого Шиллинга и уехала. Ярость топил по-русски, в загулах. Утешительниц было предостаточно. Наблюдался даже перебор. Появилась Габриэлла. Уехал в Италию. Потом Джесси. Уехал в Нью-Йорк. И работа, работа. Он много работал. Писал. Западный бешеный ритм захлестывал. Аветис, как пловец в стиле баттерфляй, то выныривал, хватал, как воздух, нужный ему очередной триумф и сопряженные с ним излишества, чтобы снять нечеловеческое напряжение, то вновь уходил под воду. Пришло настоящее признание. Появились большие деньги. Проекты. Спичрайтеры, имиджмейкеры. Говорили, что делать, как жить, с кем сводить знакомство.

Сейчас все, во имя чего он оставил на обочине свою любовь, казалось таким неважным. Здесь он понял, что жить, любить надо не откладывая на потом. «Потом» может и не наступить. Завтра не будет сил. А послезавтра не будет нас. Сейчас он знал, чувствовал всем своим существом, остатками той самой шагреневой кожи жизни, которую он почти растратил, что наконец правильно живет, и знал, для чего он живет. Аветис признался самому себе, что все свои визионерские сны, смещающие, сдирающие, сметающие все каноны, которым он не подчинялся, свои сумасшедшие новаторские картины он неосознанно посвящал ей. В моменты озарений, когда он находил наконец нужную метафору, картина получалась, он спрашивал себя: что сказала бы Анна? Как бы округлились ее зеленые глаза? Он улыбнулся, вспомнив ее слова: «Ты – новый Леонардо!» Как долго он блуждал в потемках собственной души! Здесь, на войне, истина высветилась в нем яркой вспышкой, как в детских снах, и он знал, что уже не повернет назад. Аветис похвалил себя. Хорошо, что он успел открыть галерею до того, как улетел в Армению. Но он приготовил ей еще один сюрприз. Анна… Анютка… Улыбнулся, представив, как она удивится. Еще можно все исправить. Никогда не поздно начать сначала.

И Лиза как две капли воды похожа на армянскую бабушку Гаянэ...

***

Аветис посмотрел на небо. Рассвет еще не наступил, но уже яснее стали проявляться очертания предметов. Виднелась вышка. Печные трубы, остовы разрушенных домов ближнего села. Где-то в ущелье, кажется, слышалось журчание не замерзшего еще ручья. Этот звук странно диссонировал с апокалиптическим ужасом, что он видел, пропустил через себя за последнее время. Плеск воды отдавался в нем, словно забытое воспоминание о мире, в котором могут петь птицы, журчать ручей, смеяться дети…

Он закурил. Глубоко вдыхал в себя крепкий дым. Зажмурился, вспомнив мысленно ее всю, в ночнушке, босиком, в ту ночь в Кельне, когда он приехал к ней домой. Как сполз тогда перед ней на колени, в беспамятстве нахлынувшего раскаяния обнял ее ноги, зарывшись в нее, вдыхая родной запах.

Она беспомощно шептала:

– Встань! Слышишь, встань.

– Прости меня! Прости… – как мольбу повторял он.

…Он докурил. Отбросил окурок. Резко поднялся.

Снайпер-араб, наверно, долго ждал. Ползал прибором ночного видения по позициям армян, по краю ближней траншеи, примеривался.

Увидев неожиданно свою мишень, мгновенно прицелился. Задержал дыхание. Выстрелил точно, как учили: в лицо, чуть пониже каски.

– Алла акбар! – произнес он, когда попал, и еще секунду наблюдал, как оседает в окоп неверный. Потом, пригибаясь, быстро спустился с пригорка по другой стороне, не видной с армянских позиций. Осторожно положил винтовку на покрытую инеем траву. Отстегнул от рюкзака походный коврик, расстелил его, сверив направление по компасу. Закончив приготовления, опустился на колени и, глубоко вдохнув, начал утренний намаз.

 За горами рваные края горизонта уже рдели кровавым холодным рассветом, будто разрезАли кривым ножом живую человеческую плоть, из которой вываливалось в мутном мареве ноябрьское безрадостное склизкое солнце.

***

Анна поднялась по ступенькам из метро к памятнику Пушкину. Как в тот день, когда они познакомились. Облегченно сдернула маску.

Несмотря на ноябрь, день выдался ослепительно солнечным. Почему-то сильно, до головокружения, пахло хризантемами, и шедшие навстречу люди ей улыбались.

Анна прилетела в Москву накануне вечером. В аэропорту взяли тест на ковид. Отрицательный, слава богу! Она старалась быть очень осторожной. Теперь ей хотелось жить как никогда. Получив багаж, сразу нырнула в такси. Сегодня, выбегая из дома, накинула то же легкое длинное пальто, которое было на ней вчера. И только сейчас почувствовала, что Москва, увы, не Рио-де-Жанейро и даже не Кельн. Мимо быстрым шагом неслись люди в шубах и пуховиках. Москвичи вечно куда-то торопятся, спешат. Стояла, поеживаясь, на переходе, запахнув отвороты пальто. Ожидая, когда загорится зеленый, с удовольствием вбирала в себя морозный, отдающий бензином и цветами воздух и с любопытством осматривалась, постепенно узнавая родной город, которого ей, особенно в последнее время, так не хватало. Вырваться хотя бы на пару дней не получалось. Вытащила из сумки перчатки. Подняв глаза, Анна вздрогнула. На огромном баннере, растянутом на доме напротив, она увидела... свое лицо. От неожиданности она замерла. Перестала дышать. Не помня себя, машинально ступила на «зебру», но вовремя отшатнулась назад от уже летевших на нее, сигналивших зло машин. Наклеенные на тумбах афиши, мигающие электронные экраны информировали об открытии недалеко от Тверской новой художественной галереи Аветиса Самвелова. Посередине баннера большими буквами было написано название галереи: «АННА».

Анна шла вниз по Тверской, и будто во сне, то слева, то справа, на другой стороне улицы, возникали все новые и новые ее изображения. Девушка, сидящая в цветке лотоса, с золотой диадемой на голове и в сверкающем одеянии, с глазами цвета утренней морской воды и льняными волосами, светлыми волнами струящимися по плечам, как индийская богиня Лакшми, спокойно и уже зная что-то сокровенное, взирала на мир.

[1]      Понедельник роз – масленичный понедельник, кульминация карнавального сезона, особенно в Рейнской области и Рейн-Гессене. В таких оплотах карнавала, как Кельн, Бонн, Дюссельдорф или Майнц, он отмечается шествием.

[2]   Кафе, винный погребок.

[3]    Маленькие шарики из картофельного пюре или белого хлеба с беконом, которые варят в целлофане до готовности, вынимают из мешочка и выкладывают на тарелку.

[4]    Профессиональные ассоциации, объединения, группы по интересам.

[5]   Соленый крендель, закуска к пиву.

[6]      Handy (англ.) – мобильный телефон.

[7]   Волшебное видение (англ.).